Жизнь мертвой розы

Потом говорили, что в полночь того дня он был у городских ворот, и вороной конь под ним дышал огнем. Пламя вырывалось из ноздрей «оседланного демона», а глаза полыхали ярко-алым, как у духа отмщения; и стражники, которым надлежало после захода солнца не пропускать в город никого, отворили ворота пред всадником огнедышащего чудовища. Подчинились неразличимому, но вполне ощутимому взгляду наездника в низко надвинутом капюшоне...

Утро он встретил на пустынной городской площади ― одинокий человек в черном плаще, бродяга с дорожной сумой через плечо и кошелями у пояса. Кошели шуршали и позвякивали при малейшем движении владельца; впрочем, он мог двигаться совершенно бесшумно, когда в этом была необходимость.

Розовый цвет на рассветном небе плавно переходил в нежно-голубой, когда он поднялся с бортика городского фонтана, взял прислоненный рядом посох и двинулся дальше. Пешим ходом, потому что коня у него на самом деле не было; этот «дух отмщения», позднее порожденный молвой, еще не возник ни в чьем развитом воображении. Хотя если бы у него был конь, то действительно вороной масти. Черный цвет всегда подходил ему больше других.

Странник в запыленном плаще вошел в город вовсе не в полночь, как рассказывали позднее, а на рассвете, и зевающие стражники пропустили его, даже не взяв пошлины; по какой-то причине он показался им не стоящим внимания, а через минуту они и вовсе забыли о его существовании.

Неудивительно. Он никогда не любил привлекать к себе внимание. Предпочитал оставаться в тени и оттуда незаметно управлять событиями...

До тех пор, пока однажды не понял, что кто-то управляет им.

Все начиналось с мертвых роз. Они были прекрасны в своей неживой, застывшей навеки красоте ― и, увидев смерть, он стал на шаг ближе к этой красоте. Он сохранил в своей памяти образ того, кто дал ему представление о вечности. Физическая смерть этого человека не имела значения. Он был рядом ― всегда. Он помогал, направлял и указывал, одновременно подчиняясь...

Они стали единым целым, и желания их слились воедино; они хотели заглянуть в глаза смерти ради науки, принести страшную жертву ― для того, чтобы жить вечно.

И жертва была принесена. Во имя науки, ради себя ― какая разница?

Позабытый всеми, он всех уничтожил ― и стал призраком среди призраков, правителем гробниц, с легкостью проникающим в чужие души.

Только одна душа оставалась неприступной для него.

Только одна.

День, когда он понял это, стал его последним днем ТАМ; мир его сдвинулся с места. Когда-то блестящий ученый, прикоснувшийся к смерти и сумевший объединить ее с жизнью в чрезвычайно опасное, но, по сути, бессильное сочетание, теперь он был просто усталым путником, несущим на душе свой груз, свою химеру.

― Извините... вы приезжий? ― чей-то звонкий голосок нарушил ход его мыслей.

― Да, ― согласился он, удивленно глядя на маленькую девочку в ярком платьице, которая задала этот вопрос. В руках у девочки была корзинка.

― Вы что-то ищете? Или кого-то? ― на улице появились первые прохожие; большинство зевало и, похоже, еще досматривало утренние сны, но девочка выглядела довольно бодрой.

― Кого-то, ― подтвердил он.

― Я могу помочь вам в этом? ― спросила девочка и, видя его недоумение, поспешила объясниться: ― У вас был такой вид... Будто ищете что-то и не можете найти. Что-то очень важное, ― девочка вдруг улыбнулась. ― Лавка на Улице Роз откроется не раньше чем через десять минут, так что вы можете меня проводить. Мы пойдем по длинной дороге, и вы расскажете, кого ищете.

«Улица Роз?»

― Я... не ищу, ― попытался объяснить он. ― Я жду. Я должен ждать.

― У вас очень странный посох, ― нахмурилась девочка. ― Его навершие... это для красоты? ― девочка вдруг резко отпрянула. Корзинка выпала из ее рук. Небольшие глиняные предметы, заботливо расфасованные по одному, рассыпались по брусчатке, несколько разбились. Взглянув на изделия, вылепленные из глины разных цветов и затем обожженные в печи, он с удивлением узнал в них бутоны роз с едва отделенными круглыми лепестками.

Девочка с ужасом смотрела в его карие глаза, только сейчас заметив едва уловимый красноватый оттенок радужек.

В следующее мгновение сонную тишину просыпающейся улицы разорвали панические вопли:

― Пожар!

― Горим! ― и он понял, что за неприятный запах тревожил его ноздри на протяжении последних минут.

Девочка вздрогнула. Тут же позабыв о нем, опрометью бросилась на крики; он, сам не зная почему, последовал за ней. Девочка бежала очень быстро, быстрее даже, чем люди, мчащиеся к пожарному колоколу.

Огонь не успел распространиться, ограничился одним домом; вернее, его вовремя ограничили. В городе, состоящем преимущественно из деревянных строений, пожар ― настоящее бедствие; бывало, от одной случайной искры выгорали дотла целые кварталы.

Дом, доставшийся огню, был обречен; пламя даже не пытались тушить. Подъехавшие на подводе пожарные ничего не могли сделать; давнишняя девочка, уже без корзинки, стояла на коленях, глядела в огонь и плакала. Не зная, что делать, он замер рядом с ней.

Внезапно на верхнем этаже треснули и распахнулись деревянные ставни ― похоже, заклинила задвижка, потому они не открылись вовремя.

Женщина, по пояс высунувшаяся из окна, протянула собравшейся внизу толпе отчаянно кричавшего младенца; ее руки были в крови и занозах ― он видел это даже отсюда ― а в глазах застыла немая мольба.

― Ма... ма, ― всхлипнула девочка, заговорившая с ним первой.

Девочка, которая хотела помочь ему.

Пожар.

Женщина, пытающаяся спасти свое дитя, почти задохнувшаяся от дыма.

Даже пожарные не осмеливались подойти ближе, чтобы поймать младенца; дом вот-вот должен был рухнуть.

Случайная искра... или подсвечник с тремя свечами... и чей-то мир перестает существовать. Возможно ― насовсем. А возможно ― сменившись иллюзией, карикатурной и вместе с тем более страшной, чем любая реальность.

Женщина что-то кричала. Девочка плакала. Младенец отчаянно голосил, а люди внизу ― смотрели.

Ни о чем не думая, желая только, чтобы это закончилось, он простер вперед и вверх руку со сжатым в ней посохом. Черные как розы, холодные молнии зазмеились по отполированному дереву, сорвались с хрустального шара в навершии; устремились к полыхающему дому, объяли его, уничтожая огонь ― и превратились в мягкие руки, которые осторожно взяли женщину с младенцем и бережно перенесли их на землю.

Какую-то секунду в воздухе висело тяжелое, изумленное молчание; а потом сгоревший дом все-таки рухнул, и голос из толпы постановил:

― Колдун!

Прежде, чем он сообразил, о ком идет речь и почему в его теле поселилась такая неимоверная усталость, чужие руки схватили его, отобрали посох, суму и кошели, связали кисти за спиной ― так туго, что веревки впились в запястья, и с выкриками: «Колдун!», «Проклятый чернокнижник!», «Это он поджег дом!», «Он собрался проклясть наш город!», «Пусть его судит Совет!», «Сжечь его! На костер!» ― увлекли куда-то за собой.

Куда ― он не помнил; сознание милосердно оставило его.

― В последний раз увещеваю тебя ― покайся! Ты умрешь прощенным! ― он не слышал, что говорил жрец в черной рясе, так похожей ― и по цвету, и по крою ― на его собственную мантию, ранее скрытую плащом. Он отрешился от всего.

Городской совет ― пародия на другой Совет, Студенческий; или это ТОТ Совет был пародией на этот? ― приговорил его к смерти путем сожжения на костре. За «применение запрещенной черной магии в публичном месте».

Обвинение было ему не вполне понятно, а вот приговор вопросов не вызывал. Сожжение на костре ― в этом таилась странная, извращенная, однако несомненная справедливость. Когда-то он сжег сто невинных душ; теперь ему предстояло на себе испытать, что они чувствовали, умирая. Его посох собирались предать огню вместе с ним. Это не особо интересовало его, хотя и вызывало некоторое недоумение. В чем виноват его верный помощник в странствиях, не раз сослуживший добрую службу? Суеверия, сплошные суеверия... Чьи-то иллюзии.

Крики, полные ненависти, и плевки по дороге на костер смущали его не больше, чем чужие взгляды; уже взойдя на эшафот, он заметил в толпе оборванную женщину; забинтованными руками она прижимала к себе драгоценный сверток с младенцем. Давнишняя девочка с сувенирными розами тоже была тут. Стояла, вжавшись лицом в живот матери.

«Мертвые розы, ― подумал он. ― Как я».

И заметил, что из-под опущенных век женщины ― глаза ее были закрыты ― тянутся дорожки слез, а губы непрерывно шепчут что-то. В шуме, окружавшем ее, ничего не было слышно, но...

Молитва, предположил он. В этой женщине не чувствовалось ненависти; она молилась ЗА НЕГО. Своего... спасителя?

Почувствовав, как тяжесть груза, довлевшего над ним все это время, ослабла, он невольно улыбнулся. И улыбался до тех пор, пока не увидел одинокую девушку, с решительным видом проталкивающуюся к эшафоту. В серости этого пасмурного дня ее волосы казались ярким золотисто-рыжим пятном; рукой девушка придерживала меч в ножнах.

Будто почувствовав его взгляд, она посмотрела в ответ. Их взоры встретились, и ее лицо приобрело неожиданно жесткое, бескомпромиссное выражение. Губы сурово сжались, брови сошлись на переносице; не реагируя на возмущенные выкрики, девушка прокладывала себе путь через толпу, а ее рука уже тянула из ножен меч.

«Нет!» ― подумал он, но сказать почему-то не смог; цепи, приковывающие его к столбу, не давали сделать шаг навстречу, чтобы... оттолкнуть?

Или ― обнять?

«Вы что-то ищете?»

«Кого-то. И я не ищу. Я жду. Я должен ждать».

Человек, стоявший рядом с эшафотом, дочитал приговор. Приготовился бросить факел на предназначенную для «колдуна» груду поленьев...

И ― отлетел в сторону. Рыжеволосая девушка не успела обнажить меч, так что отбросила его в сторону при помощи ножен ― как и нескольких стражников ранее. Одним прыжком взлетела на деревянный помост, выхватила клинок и с яростным криком обрушила его на цепи, рискуя прикончить «колдуна» на месте. Оковы разлетелись вдребезги; меч в ее руках явно был непростым.

Как и она сама. Необычная девушка. Особенная.

― Во что это ты вляпался, Содзи?! ― она больше не звала его «сэмпай», да и глупо бы это звучало в подобной ситуации. ― Руки! Быстрее!

Взмах меча освободил его от пут, но опухшие, посиневшие, затекшие запястья с кровавыми следами от впившихся в тело веревок не желали повиноваться. Отряд стражников уже спешил к помосту; подавшаяся вперед толпа неистовствовала, желая добраться до нарушителей первой, разорвать их в клочки.

― Посох, ― сказал он, в следующий миг ощутив прикосновение гладкого дерева; а потом к пальцам вернулась чувствительность.

По хмурому небу быстро плыли серые тени облаков.

Крепко сжав одной рукой посох, а другой ладонь рыжеволосой воительницы, он пожелал стать незаметным. Раствориться в воздухе. Исчезнуть. Перестать существовать для этих людей.

Стражники остановились, пораженно глядя на опустевший помост; толпа распалась на множество отдельных, оглядывающихся и строящих разнообразные предположения частиц.

― Ты пришла, ― сказал он, ведя ее за собой и не боясь быть услышанным в поднявшейся суматохе. Люди, мимо которых они проходили, не видели их в упор, а, получив случайный толчок, грешили на соседа. Кое-где вспыхнули драки, и кричали что-то стражники, но он продолжал идти. ― Я ждал тебя.

― Ждал? ― она казалась немного удивленной ― не то его действиями, не то словами.

― Я знал ― следующей будешь ты, ― он на мгновение остановился. Коснулся навершием посоха склоненной головы женщины, которая прижалась к стене ближайшего дома и заслонила от толпы младенца и маленькую девочку. Женщина вскинула изумленный взгляд; он знал, что все ее раны и раны ее детей зажили в этот миг, знал, что отныне их будет хранить сама судьба. ― Ты спасла меня, Тендзё Утэна.

«Не знаю, благодарить тебя за это или проклинать. Хотя я бы никогда не посмел проклясть тебя. Сама того не зная, ты стала смыслом моего существования, единственной причиной, по которой я до сих пор жив ― дуэлянт мертвой, Черной Розы, до недавнего срока увядавшей в моем сердце.

Впрочем, была ли эта роза мертвой? Или ― засушенной, но готовой в любой момент ожить и расцвести вновь?

Я не знаю. И не собираюсь узнавать ― потому что это не имеет значения».

Девочка посмотрела прямо на него, хотя он знал ― она его не видит и не слышит, и протянула что-то на раскрытой ладони. Он присмотрелся ― и узнал глиняную розу-сувенир.

― Возьми ее, ― попросил он, и рыжеволосая мечница бережно приняла дар свободной рукой. Девочка кивнула и улыбнулась, хотя для нее роза просто исчезла. ― Тебе она еще пригодится. Когда нас отыщет Невеста... Химемия Анфи, ― он представил, как опустит глиняную розу в землю далекого края, где никогда не бывает войны ― и как подставит листья солнцу первый розовый куст, проросший из того, что раньше было искусственным цветком. Ему, прикоснувшемуся к смерти, под силу извлечь жизнь даже из мертвой розы ― теперь он знал это.

Она ничего не сказала. Только крепче сжала его руку.

А когда они вместе, бок о бок, вышли за городские ворота, рыжеволосая мечница вложила глиняную розу в его ладонь. Улыбнулась ― особенной, нежной улыбкой ― и ответила на невысказанный вопрос:

― Ты спас меня, Микаге Содзи. Спасибо тебе.

Сквозь разрыв в мрачных облаках проглянул краешек сонного солнца.

Laora

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• Laora
• Жизнь мертвой розы