Нетронутая роза

Глава 1
Чашелистик (белая роза)

С тех самых пор, как он смог понимать речь, он слышит одно слово — всегда относящееся к нему. Позже он научится презирать его, различать скрытую в нем ловушку, видеть ложь, которую таил его потенциал.

Он не делает ничего, чтобы заслужить такую оценку — только высказывает свои мысли с глупой юношеской непосредственностью. Но в его словах видна необычная гибкость и скорость мысли, ясное и непоколебимое понимание. Не в силах понять его, другие навешивают на него ярлык, и с тех пор он уже не ребенок: он может быть только этим.

Он заперт в башню из книг, и очки на его глазах не позволяют разглядеть мир за стенами. От него, говорят ему, ожидают великих дел. У него есть почитатели, но нет друзей, и так мальчик растет — всегда один.

Он превращается в стройного юношу с отрешённым взглядом, впитывает знания — энциклопедические, редко подвергаемые сомнению. Он познаёт скуку и нежелание, хотя от него по-прежнему ожидают еще более великих дел. Его блестящий интеллект продолжает сиять, подпитывая надежды его семьи и разжигая восхищение и ненависть во всех прочих.

Наука не позволяет ему сбиться с пути, химия и анатомия справляются с его детскими порывами. С гордостью — и немалым облегчением — он находит способ преодолеть химические отклонения, что угрожали его одаренности. Он всё прилежнее посвящает себя исследованиям, пока уравнения фотосинтеза не заменяют зелень травы и листьев, пока процессы клеточного дыхания и регенерации не становятся эквивалентом физической активности.

Взрослея, он узнает о трении, энтропии и тепловой смерти. О деформации и разложении. О неизбежном распаде разума и материальной оболочки. Он погружается всё глубже в науку, достигая даже звёзд (находя в конце всех учебников ужас, который стремится забыть как можно быстрее — конечное существование, завершающееся ничем; он не может, не должен потерпеть неудачу!).

Ни любопытство, ни воображение не мешают его развитию, ибо предаваться мечтам — значит предавать научные факты; он запрещает себе погружаться в литературу, сочтя подобные изыскания недостаточно полезными. Он помнит всего несколько историй, рассказанных ему, когда его ещё считали ребенком, а не интеллектуальным феноменом. Он никогда не забывает, что умный герой способен перехитрить чудовищ и спасти прекрасных дев, что страдание, ведущее к принцессе, облагораживает принца. Несомненно, ему нужно лишь время и возможность, чтобы дорасти до величия — чтобы его экстраординарность проявила себя, подобно дару с небес (небес, на которых он может назвать каждое созвездие).

Но дни безликой чередой проходят мимо, не потревоженные человеческими стремлениями; время идёт, и он продолжает держать себя в узде, несмотря на страх (это всего лишь нервные импульсы, химические соединения — помни, думай). Только среди юных самый младший, добившийся чего-то, имеет значение — потому что никто не питает «ожиданий» относительно взрослых; только дети таят в себе бесконечную потенциальную энергию. Он — сосуд с мечтами, что ожидают воплощения, но — не считая неизбежного выпуска с лучшими оценками — он не имеет понятия, как исполнить «обещание», которое заключает в себе его дар. То, что другие называют великолепными достижениями, удается ему без всяких усилий. Но эта легкость должна, обязана неким образом вести к истинному прорыву, к чему-то большему, чем стопки дипломов, пылящихся среди его книг. Ему почти восемнадцать — и он почти закончил обучение.

Его исследовательская работа в последний год — куколка бабочки, которой он манипулирует с помощью света и тепла, чтобы замедлить идущую внутри трансформацию. Добившись изменения восприятия в этом крохотном сосуде, он затем выдвигает тезис о том, что замедление процессов в замкнутом пространстве — это ключ к замедлению или даже остановке времени.

Это смелое исследование и революционный вывод, но в итоге его труд не доказывает ничего, кроме того, что менее интеллектуально развитые личности не способны его оценить. Его работа признана интересной, но лишённой практического применения — то есть совершенно бессмысленной, — а диссертация принята и опубликована безразличной комиссией, члены которой, как он подозревает, не поняли там ни слова. Его осыпают хвалами и отправляют прочь, добавив к стопке бумаг ещё одну; юное дарование, таким образом, достойно одарено — и благоразумно отставлено.

Но в своем дипломе, незаметно скрытое в бумагах, он находит ещё кое-что: тяжёлый конверт, украшенный тиснёным символом розы, — и пальцы вздрагивают от любопытства, касаясь кроваво-красной печати. Письмо ошеломляет его своим тоном глубокого удовлетворения: его автор не только прочел, но и понял злосчастную диссертацию и теперь приглашает его на должность координатора исследовательского проекта, цели которого «совпадают с нашими общими интересами». Подозрение — он никогда прежде не слышал об этом «престижном учреждении» — всплывает и тут же отброшено, особенно когда он доходит до завершающего письмо предложения: жалование куда выше, чем любой феномен-неудачник мог бы рассчитывать.

Если те, кто вырастил его, и недовольны его назначением, им хорошо удается это скрыть, когда он прощается с ними. Будучи взрослым, он имеет право выбирать, и хотя он не верит в провидение, а только лишь в собственные усилия, всё же кажется, что это — путь, уготованный именно для него. Спустя несколько часов после прибытия он уже сидит за столом, заваленным бумагами и книгами, и в этом незнакомом месте примеряет на себя старую, знакомую роль: стройный юноша, погруженный в исследования, которого не беспокоит никто и ничто. И он берётся за работу с обычным прилежанием, надеясь со временем найти нечто большее, чем способность заполнять часы действиями, отмеряя мгновения с безупречной эффективностью.

У него нет ни поклонников, ни друзей, и порой он без всякого интереса или обиды подслушивает, как коллеги около его двери неосторожно обсуждают «живой компьютер». Он безразлично принимает их оценку, безучастно слушая разговоры юных единомышленников — юных так, как он никогда не был. Он не требует уважения и не взращивает близость.

Лишь одно слово он не позволяет произносить в своём кабинете и во время их общей работы, слово, противоположность которого — и он знает это слишком хорошо — неудача. И если эти звуки произнесены в его присутствии, он не мешкает с упрёком, указывая на ошибку — и голос его не теплее, чем его чувства:

«Я — не гений».

Глава 2
Красная роза

С самого начала три проблемы мешают работе Нэмуро: ему поручено координировать действия сотни людей, но нельзя открыто обсуждать их эксперименты или результаты этих экспериментов. Он пытается записывать и анализировать аномалии в пределах той же замкнутой системы, которая сама и является, как он считает, их источником. И его собственные вопросы, такие как «что», «когда» и «почему» также запрещены по контракту.

Вскоре Нэмуро обнаруживает, что фактически любое проявление любопытства служит ему плохую службу. Его первый прорыв возникает из скрупулёзного ведения записей, которые подтверждают его подозрения о нарушении сидерического движения; он немедленно составляет отчёт для Совета, но вместо благодарности получает выговор за нарушение границ проекта. Несколько дней спустя он подслушивает учёных из соседнего отдела, размышляющих, может ли месторасположение Академии — на вершине окутанной туманом и окружённой легендами горы Хоо — иметь отношение к их работе; той же ночью Нэмуро чертит карту, объединяющую геологические, астрономические и топографические характеристики Хоо. Но затем карта исчезает из его запертого кабинета, и Нэмуро ни уведомляют о конфискации, ни благодарят за достижения. Посредством этих и других разочарований Нэмуро приходит к осознанию истинности своего предназначения: его основной задачей является поддержание отлаженной работы механизма — и, отказавшись от детской надежды на собственное признание, профессор Нэмуро доводит свою работу до совершенства.

На рассвете он читает распоряжение о том, что его ждёт, и затем в соответствии с этим документом инструктирует свой отдел. В течение всего утра его студенты выполняют постоянно меняющиеся серии экспериментов — пробы сплавов, горение образцов, комбинации химических агентов — в то время как профессор вычисляет, рассчитывает и компилирует требуемую от него информацию, большая часть которой приводит в невероятное замешательство. Во второй половине дня Нэмуро погружается в административную работу, состоящую в основном в подтверждении заявок других отделов на перемещение материалов и персонала; он едва скользит взглядом по документам, которые подписывает, так как не знает и не вникает, что нужно его коллегам-исследователям и зачем. Ночь напролёт Нэмуро трудится над отчётами, стараясь игнорировать приглушённые, едва слышные ему разговоры, щёлканье колёсиков в коридорах и смутное, тревожное ощущение несправедливо — и, пожалуй, неразумно — напущенной таинственности.

В его будничной рутине нет ни цели, ни смысла, несмотря на слухи о «вечности» или «революции», которые могут быть достигнуты однажды, а его отдел занят едва ли чем-то большим, чем нагромождением бумажной работы. Нэмуро вновь одолевает скука и отвращение к неравномерному рабочему графику; приходится бороться и с сонливостью, и с рассеянностью, и с растущим подозрением, что его коллеги видят в нём лишь мальчика в костюме профессора. Контракт висит на шее тяжким грузом, принуждая к исполнению своих обязанностей, а студенты — те, что кажутся морем в своих одинаковых голубых униформах и кольцах с выгравированными розами и чьи имена и лица Нэмуро часто забывает — говорят и говорят, в то время как сам он погружён в молчание. Он изучает рассыпанную мозаику добытых данных, пытаясь сложить вместе разрозненные кусочки, которые, как фигурки в калейдоскопе, движутся слишком быстро, чтобы выстроиться в узор. Кровать Нэмуро теперь часто пустует, а он, уронив голову на стол с документами, скользит от бодрствования ко сну без отдыха.

И вот в одну из таких ночей он получает к немедленному рассмотрению два письма: распоряжение от Совета Директоров — и другое, с такой же Печатью Розы, но с загадочной подписью, той же, что стояла и на его предложении о работе:

Руки Нэмуро внезапно начинают трястись, он складывает письмо и подкалывает его в пластиковую папку со своим контрактом; второе письмо ещё ждёт, и Нэмуро торопливо распечатывает его. Тем не менее, содержание второго письма — которое принуждает его к долгой ночи подготовки — не помогает ему выйти из возбуждённого состояния:

Нэмуро ожидает учёного-мужчину — и получает встряску, когда прибывает она, больше похожая на секретаря, чем на деятеля науки. Он видит в её взгляде самый заурядный ум, слышит простые шутки и формальности, слетающие с её цветущих губ; понимает, что самый бестолковый участник проекта отличается большим интеллектом, чем она. Но она обладает всеми необходимыми полномочиями, и без дальнейших рассуждений Нэмуро сопровождает её в рабочую зону. Пока они идут, стук её каблуков отчеканивается в его мыслях, но её близость не раздражает Нэмуро, хотя странное ощущение холодка и пота покалывает его кожу.

Студенты спешат продемонстрировать свои открытия, отвечая инспектору вежливо и даже с энтузиазмом, пока Нэмуро стоит в стороне без дела, за исключением предоставления того, что может потребовать инспектор. Это выбивает его из колеи — ожидание возможности оказать услугу, это ожидание. Нэмуро наблюдает, отмечая, что некоторые из мальчиков с интересом разглядывают посетительницу. Несколько из них даже смотрят на него прищуренными глазами, и он не знает, что смущает его больше: ощущение дискомфорта или само его осознание.

~*~

Он никогда прежде не бывал ни у кого дома, но выводы, которые сделает инспектор, будут иметь вес в Академии, и Нэмуро решает, что приглашение этой женщины должно помочь разобраться с более деликатными аспектами проекта. Поэтому Нэмуро полагается на мнение их общего работодателя и принимает приглашение, которое приносит ему долгую поездку на поезде и утомительную прогулку по рыхлому снегу глубиной до щиколоток. Однако Нэмуро прибывает вовремя, одет весь с иголочки, выглядит невозмутимо и, как он надеется, впечатляюще.

Она заваривает чай, и чашка, которую она подаёт Нэмуро, согревает его руки; он чувствует неожиданную жажду, хотя она и утверждает, что напиток слишком крепкий. Струйка песочных часов между ними отсчитывает мгновения, и инспектор своими нежными руками поднимает часы, с удивлением разглядывая их, будто бы задаваясь вслух вопросом, как время может идти так медленно (и кто она такая, чтобы спрашивать об этом, когда это не может сделать он?!). Глаза Нэмуро следят за лепестками роз, плавающими в его чае, пока он пытается вспомнить слова, которые люди говорят друг другу. На миг в его памяти всплывает разговор с его студентом — «я говорил о снеге, профессор», — но, по правде говоря, Нэмуро никогда не видел смысла в общении, не несущем никакой информации. Вместо этого, Нэмуро заверяет эту женщину, что его отдел достигает надлежащих успехов в решении их задачи; если инспектор желает побеседовать, пусть заведёт разговор о чём-нибудь другом.

Но её взгляд задерживается на профессоре, будто бы ища что-то, и он теряет нить разговора (помни, не отключай голову!), и вот он уже болтает о проекте и всех ходящих вокруг него слухах — хотя он и не подозревал, что в курсе них; о цели и смирении, и даже вечности; и его разум кричит ему умолкнуть, но её губы (помада отпечаталась на её чашке) подобны бутонам роз и не просят его прекратить. Нэмуро ругает себя за срыв, размышляя, могли ли перетруженность и усталость вызвать у него эту глупую болтовню, а затем спрашивает себя, что вообще побуждает его над этим задумываться... Всё это чересчур, чересчур, и он перебирает пальцами в ожидании (перчатки остались в кармане пальто, досадное упущение!).

Далёкий звук, прерывающий всё это, звучит милосердно. Инспектор извиняется и выходит, и её отсутствие даёт Нэмуро достаточно времени, чтобы унять странно дрожащее дыхание; он решает, что это не может быть затянувшийся зимний озноб, а затем бездумно поднимается и идёт посмотреть в чём там дело.

Позже, покачиваясь в поезде по дороге обратно, когда сладость заполнит все его органы чувств, и роза оставит лёгкое прикосновение на его губах, Нэмуро задумается, что именно побудило его отправиться вслед за этой женщиной. Ведь он обычно избегает конфликтов, и, тем не менее, тихое звучание доносящегося спора привлекло его к оставленной открытой двери оранжереи.

Нэмуро торопливо вернулся в гостиную и оставался там, ожидая возвращения Токико, или любой другой возможности уйти, прежде чем дрожание рук или трепет в груди (слишком сильный!) разобьют его на части. Наконец она отпустила его, с приглашением заходить ещё, и пока она шла (цок, цок, цок), возвращая его пальто, глаза Нэмуро отыскали след её губ на чашке, задержавшись на лепестках томно свернувшихся на донышке. Он в спешке осушил её чашку (зелёный чай горчил, роза была ещё горше, и вкус ощущался до сих пор), и затем стёр помаду, окрасившую его губы — побуждаемый случайным импульсом, но абсолютно не признанием.

Только позднее, когда Нэмуро наконец-то окружён безопасностью своего кабинета, он понимает, сколько времени ушло на этот первый визит: каждый миг, как прикосновение чего-то непостижимого, наполнял его чем-то, что надвигалось на него как тяжёлое чувство голода. Чем больше Нэмуро размышляет об этом, тем больше ему хочется продолжать об этом думать. И память о его собственной неловкости, каким занудным он, должно быть, выглядел, лишь привносит сладкую болезненную грань в красоту воспоминаний.

~*~

В столе профессора Нэмуро теперь лежит копия единственной фотографии, какую бы он только хотел сохранить. Изящная и, наверное, даже в чём-то талантливая композиция, запечатлевшая молодую женщину и подростка в потоке золотого света. Фото обрамлено с большой аккуратностью и размещено так, чтобы ни один вошедший в кабинет, не смог его увидеть; секретарю отдела запрещено выдвигать ящики или даже прикасаться к столу. Таким образом, брат и сестра Тида защищены от любопытных посторонних, у которых может возникнуть вопрос, почему Нэмуро держит их изображение так близко, там, где обычно хранятся рабочие документы.

Токико и Мамия, эти две его цели, подгоняют его — боги Нэмуро, в некотором смысле, потому что они внушают веру в его работу, а затем вознаграждают его труд своим явлением. Нэмуро не может просчитать или объяснить свою радость, но впервые за всё его механическое существование вопросы улеглись в его голове, и теперь Нэмуро просто ищет то, чего он страстно желает. А когда проект удерживает Нэмуро вдали от дома Тида, он сосредотачивает всю силу своего громадного ума на своей работе. Нэмуро, никогда не хотевший «вечности» ради самого себя; запутанность времени цепляет, конечно же, его академический интерес, но не пережив никогда мгновения, которое стоило бы сохранить навсегда, он не мог бы представить себе ни единой причины для устроения «революции». Но теперь — что если эти слухи правдивы?

Токико выделяет для Нэмуро собственное место за своим столом и подаёт к чаю крохотные конфеты, зная любовь профессора к ним. Она разговаривает с ним открыто, поверяя ему свои беды и заботы; даже когда Нэмуро не знает, что ей посоветовать, это, кажется, не имеет значения. Именно Токико открывает для Нэмуро дверь в дом, что стал для него убежищем; где брат и сестра вместе без страха смотрят в лицо этому миру; где сестра стремится положить конец страданиям брата.

А иногда Токико отходит в сторону и открывает дверь в оранжерею, хлопоча по хозяйству, пока её брат требует внимания их гостя. В хорошие дни Нэмуро берёт любой ожидающий его инструмент — ножницы, кувшин с водой, место для Нэмуро уже приготовлены — и предоставляет розам и их садовнику учить его. В другие дни Нэмуро садится напротив Мамии, и они вместе наслаждаются солнечным теплом, болтая о вещах как практичных, так и легкомысленных. Мальчик всё так же называет Нэмуро профессором, хотя разница в возрасте между ними составляет всего три года. Но это обращение превратилось в единственное прозвище, которое когда бы то ни было носил Нэмуро, и он больше не может слышать такое обращение в свой адрес, не вспоминая лицо Мамии.

Нэмуро следит за тем, чтобы не приходить слишком часто и не задерживаться надолго; так он ни докучает семье Тида, ни оставляет незаконченной свою работу — со временем и настойчивостью и даже, может быть, удачей — он сможет однажды спасти их всех. Но на протяжении кратких счастливых моментов этой весны острый ум Нэмуро неизгладимо запечатлевает каждую черту своих божеств. Когда результаты разочаровывают Нэмуро напрасностью усилий, он садится на несколько мгновений и думает о вещах, связанных с Тида, которые видит вокруг себя: о чашке Токико и о вазе, в которой стоят все розы, срезанные для него Мамией, и о фотографии с улыбающимися сестрой и братом. И так Нэмуро перебирает их в своих мыслях, находя в памяти чистоту и священную красоту.

И в первый раз за всю жизнь почти лишённую мечтаний, Нэмуро надеется и даже верит, что его труд обернётся успехом. Работая — ради благородной сестры, ради прекрасного брата — Нэмуро уже может почти различить облик этой вечности, которую они ищут: треугольный бесконечный замок, где цветёт роза всего мира; пристанище, что заключит в себя его самого, и её, и его: Нэмуро, и Токико, и Мамию; Токико и Мамию; Токико и Мамию…

~*~

Нэмуро держит рамку в руках и разглядывает фотографию; его работа за сегодняшний тяжёлый день окончена; в итоге Нэмуро решает прогуляться, чтобы подавить внезапно возникшее беспокойство. Через несколько минут он бодро выходит из Зала Куриос и направляется по западному тротуару. Это не его обычный маршрут, он не так часто посещает Арену — хотя она не так и далеко, и его должность позволяет Нэмуро приходить туда, когда он сам того пожелает — не видя оснований подстёгивать себя чем-то необъяснимым и невозможным. Он мало знает об Арене, кроме парадокса: конструкция выглядит абсолютно новой, остаётся непроницаемо запечатанной, и опоясана рекой, текущей по кругу, по-видимому, нигде не берущей своё начало и нигде не заканчивающейся. Нэмуро наблюдал местные тайны собственными глазами и не более в состоянии объяснить их причину, чем он понимает нетерпение, что гонит его туда.

Возможно, придя на берег этой занимательной реки, он просто ищет спокойствия и уединения. Нэмуро слушает, как воды бегут по этому противоестественному кругу, и рассматривает Врата Розы, изучая переплетающиеся узоры, намекающие на нечто вечное и совершенное, скрывающееся за ними. Всякий раз, когда ветер колеблет листья близлежащих деревьев, Нэмуро слышит шёпот колоколов; двойной звон, объявляющий брак. Вскоре чувства Нэмуро засыпают, убаюканные мягкой травой под ним, чарующим умиротворением этого места, и он ощущает себя слишком усталым, чтобы сопротивляться; ненадолго — очень ненадолго — его перевозбуждённый рассудок погружается в старую мечту о героизме. О жутком лесе, чьи тропы полны препятствий. О проклятой красавице, ждущей освобождения, вне досягаемости обычных людей. Как ребёнок, Нэмуро воображает себя несущим факел яркого света, продирающимся сквозь сплетение шипов. Или же Нэмуро размышляет, каково это спать годами, или даже десятилетиями, оставив другим сияние, сложив тяжкий груз дум и просто предаваясь отдыху. Получая поцелуи солнца, дождя… спасителя…

При этом Нэмуро ощущает острый укол совести и отказывается от подобной слабости; совесть всегда на страже его интересов и изгоняет сказочные фантомы из его рационального мира; в противном случае Нэмуро превратился бы в бесполезного мечтателя. Нэмуро научился, как приспособить свои желания к делу и науке; и самодостаточности гения, упорно добивающегося своих целей, и не нуждающегося ни в каком спасении, кроме как от невежества. И, может быть, от недооценённости его научной работы, но он воздвиг её на прочном фундаменте чистой интеллектуальной любознательности, неиспорченном спящей красавицей и её вековым сном. И так, набравшись гордой решимости, Нэмуро прекращает предаваться мечтам; вместо этого он станет пересматривать свою работу, производя подсчёты с эффективностью хорошей машины.

В тот день Нэмуро проводит долгое время на берегу реки, что бежит и плещется в явном пренебрежении к человеческим проблемам. Нэмуро уверяет себя в том, что проект будет успешным, так или иначе, он должен стать таким. Но в своих раздумьях Нэмуро забредает так далеко, что сталкивается с беспощадным миром; и аромат роз окутывает руки (Мамия, Мамия…), напоминая с жестокой непосредственностью, что поставлено на карту. (Не думай об этом. О розах — темнеющих даже сейчас — нет!) Зажигаются звёзды; они подмигивают, медленно пульсируя, продолжая служить часами с древних времён; эти часы останутся там, безмолвно отсчитывая столетия, равнодушные к открытиям или деяниям Нэмуро.

Но Мамия…

Нэмуро прижимается лбом к колену, затем поднимает голову и подносит ладонь к глазам. От этого непривычного прикосновения плоти к плоти в нём поднимается странное, безграничное ощущение, и оно пугает его своей абсолютностью и откровенностью. Кажется, это какое-то ужасное подозрение, вызванное равнодушием небесного свода и бесчувственностью вселенной, что порождают мальчика, а затем отбирают, пока он… он…

Из глаза Нэмуро вдруг падает слеза и скользит меж сплетённых пальцев; слеза, которая, кажется, вобрала в себя чувство Нэмуро из самого его сердца, придав ему форму. Нэмуро закрывает лицо руками; никогда, сколько он себя помнил, он не плакал раньше; и теперь он так сосредоточенно старается этого не делать, что не замечает, как единственное доказательство его усилий замедляет и останавливает водный поток. Нэмуро не видит, как одна капля воды, чистая как жемчуг, поднимается и, будто взлетая, описывает в воздухе дугу. Он только лишь чувствует лёгкий холод, когда эта капля сталкивается с тёплой влагой на кончиках его пальцев.

Но руки Нэмуро с изумлением опускаются, когда круговой поток прерывает своё течение, вздымаясь выше человеческого роста громадными массивными стенами: ливень наоборот, призрачная водная преграда, бросающая вызов любому закону физики, известному Нэмуро. Лишённый роскоши осмыслить происходящее, Нэмуро вскакивает на ноги и пятится, глядя в удивлении, как вода разделяется, взлетает и опрокидывается вниз шумным каскадом, перед тем как уйти глубоко в землю.

И немой шок это единственная реакция, которую Нэмуро способен выдать, когда Врата Розы, ускользающие и тайные, раскрывают перед ним свои лепестки.

~*~

Ваш «способ» распечатать Врата был неожиданным, но эффективным, поэтому Я вознаграждаю вас дополнительной информацией:

Край Света

Даже зная, что этот таинственный Край Света внимательно следит за ним, Нэмуро ёжится при чтении этого откровенного послания. Но похвала в письме сглаживает возникающее раздражение, и Нэмуро остаётся заинтригован намёком на своё продвижение, и, видимо, даже реорганизацию. Если Совет рассматривает вопрос о реструктуризации, будет ли самому Нэмуро позволено подобрать себе сотрудников, может быть, даже ближайшее окружение (Токико, Мамия вместе с ним навсегда)?

Нэмуро быстро перебирает в уме свои действия с момента начала проекта; он вспоминает только стремительное постижение и соответствующее уважение. Он выполнил все задания, возложенные на него, наложив вето на нелепые идеи и вышколив нужным образом персонал. В том числе, уволив одного юношу, предложившего взорвать запечатанные врата Розы. Те, кто доказывал, что тот учёный «всего лишь пошутил», умолкли, выслушав суровое напоминание о ставках проекта. Хотя подчинённые и редко заговаривают с Нэмуро в нерабочее время, они, по крайней мере, научились проявлять послушание и демонстрировать эффективность в лабораториях. Нэмуро даже подслушал своё новое прозвище в учёной среде — Чёрная Роза — придуманное тогда, когда его засушенные цветы начали наполнять Зал Куриос своим ароматом; Нэмуро испытывает огромное удовольствие, слушая, как он и Мамия, таким образом, помещены в самое сердце проекта. Неистовые амбиции растут в Нэмуро, раздумывающем, что за «проверка» его ожидает, и, кажется, что любимые на фото улыбаются ещё ярче, пока он представляет себя преодолевающим превратности судьбы с героической ловкостью и отвагой.

Чтобы доказать, что он достоин звания принца — ей, ему — профессор Нэмуро пошёл бы почти на всё.

~*~

В недрах Зала Куриос хлопки пробок звучат как плата горько-сладкой дани изобретательности Нэмуро.

~*~

Нэмуро ожидает намеченную перестановку кадров и изменения, которые должны произойти, ну хоть какие-то преобразования, теперь, когда Арена уже открыта. Но, кроме того, что его рабочее время сильно удлинилось — и Нэмуро принимает тягучие дни, загруженные заданиями, как комплимент, хотя это и не то признание, что он бы предпочёл — вообще ничего не изменилось. Он всё так же подписывает еженедельные приказы на сбор материалов и перетасовку кадров, так же слышит постукивание колёсиков каталок и шум лифта, поздно ночью идущего вниз. Нэмуро всё так же запрещён доступ на самый нижний уровень Зала Куриос, и запрещено задавать вопросы «что» и «почему» обо всём этом. И потому Нэмуро сдерживает любопытство и продолжает работать, платя в ответ на секретность той же монетой — отказываясь раскрыть, как именно открылись Врата Розы.

Его отдел Чёрной Розы переместился внутрь, ещё глубже погрузившись в тайны проекта: проникнув в ворота, они теперь работают над изучением замка в центре Арены. Невероятная перевёрнутая конструкция висит над Ареной, словно держа над их головами обещание вечности; студенты Нэмуро шепчутся, что революция ждёт того человека, что сумеет попасть в замок. Нэмуро, однако, продолжает регистрировать ежедневные отклонения во времени, которые растут с момента открытия Врат Розы; и он видит немного больше чем просто далёкое препятствие, всякий раз, когда поднимается на Арену по извилистой лестнице, чтобы посмотреть наверх. Ему говорили, что пройдёт много лет, прежде чем он откроет Врата; ради Мамии, ради самого себя, Нэмуро не может терпеливо ждать, пока отыщется путь в замок. Вместо этого, Нэмуро разрабатывает другой, полностью засекреченный план: он в одиночку работает над раскрытием корневой системы времени, убеждённый, что способен контролировать и дальше замедлять — а может, даже и обратить вспять — направление времени, если только ему удастся определить, что оно из себя представляет.

Нэмуро поглощён изучением эзотерической диаграммы, когда распахивается дверь в его кабинет.

— Не так просто решить это уравнение, да? — спрашивает Акио Химэмия.

Нэмуро не предпринимает попыток скрыть написанное на доске, ручаясь, что этот надоедливый консультант не сумеет ничего понять из написанного на ней.

— Посторонним вход сюда запрещён.

Акио смеётся: — Здесь нет «посторонних». Кроме вас, конечно.

Пока Нэмуро осознаёт произнесённую колкость, ему через стол передвигают письмо.

— Это первый шаг на пути к силе, способной принести в мир революцию. Он всё приведёт в движение.

Чтобы Край Света выбрал такого человека своим посланником и представителем! Но профессор редко получает письма с печатью розы таким непосредственным образом, поэтому он придерживает язык, бросает взгляд на Акио и скрывает нетерпение, распечатывая конверт:

Замок ждёт момента, чтобы раскрыть свои секреты, и вы ближе к ответу, чем кто бы то ни был, но выполнение вашего задания не продвинется дальше, пока не будет принесена жертва.

И значит, Зал Куриос должен отойти под своды памяти, а вместе с ним и студенты, что внесли небольшой вклад в Моё дело, но кто, как не спящие дуэлянты, должны питать пламя вечности…

Остаток послания излагает план «подпитки вечности», начиная с пожара, и так до всё разворачивающихся реакций с течением времени. На мгновение разум Нэмуро цепляется за эту задачу; теоретически, это могло бы сработать, если не принимать в расчёт, чего бы это стоило, и даже эта цена не столь высока, если учитывать, что катализатор остаётся неизменным…

… нет: это какая-то проверка, это письмо натуральное безумие; наверняка, потому что он не способен придумать ни единого рационального объяснения таким инструкциям! Не имея ни времени, ни желания подвергаться моральным экзаменам, Нэмуро отбрасывает письмо так, как будто оно жжёт ему пальцы.

— Какая нелепость! — громко восклицает он. — Я не могу это сделать!

Вместо ответа Акио показывает ему небольшой яркий предмет. Нэмуро тут же узнаёт тот знак, что оставляет отпечаток в виде лепестков розы на кроваво-красном воске.

— Это то кольцо, которое здесь все носят, не так ли?

— Это Печать Розы. Доказательство контракта со Мной.

Нэмуро различает особую выразительность, превращающую эти слова в послание от Края Света. Это сбивает с толку, необходимо проверить эту новую и поразительную информацию.

— Контракта?

— Да. Я заключил контракт с каждым из сотни юношей, что работают здесь.

Кольцо сверкает в памяти Нэмуро ослепительной насмешкой: ничего особенного, профессор, просто модная безделушка. Нэмуро напрягается, но отбрасывает пришедшее понимание об обмане, чтобы продолжить проверку.

— Что за чушь. Какие ещё контракты? А студенты, связанные ними… зачем тогда вам обрекать их на это?

Нэмуро хлопает рукой по письму, а затем вспоминает о своей драгоценной фотографии, напоминании о чести и достоинстве принца, и о том, что он теперь бормочет, чтобы убедить их и себя, что он никогда, никогда не рассматривал подобный вариант…

— Даже если бы я получил вечность, сделав это, это не принесло бы ей счастья…

— Ей, говорите?

Нэмуро, обеспокоенный таким напором, уклоняется от ответа. Но Акио, отворачиваясь, уходит от дальнейшего обсуждения; серебряное кольцо падает из его руки, он небрежно роняет его в чашку Токико, сопровождая своё действие краткой инструкцией: — Я оставляю эту Печать Розы вам. Если вы желаете вечности, наденьте это кольцо себе на палец.

Ещё Акио произносит очень странные слова: — Вам нужно принести в мир революцию. Путь для вас уже приготовлен.

Этот неприятный человек наконец покидает Нэмуро, оставив его в замешательстве и тревоге, с головой, кружащейся от производимых расчётов. Нэмуро пробует вернуться к своему прежнему занятию. Но не выходит отойти от абсурдности этой встречи, её нелогичность отвлекает и тревожит; наконец, Нэмуро распахивает дверь и выбегает в коридор, прислушиваясь к звуку шагов. На расстоянии Нэмуро кажется, что он слышит то, что ищет, однако в пустых коридорах такое эхо, что нельзя быть уверенным. Нэмуро бросается вперёд и видит заворачивающего за угол юношу, везущего каталку с ящиком, накрытым белой тканью. Но Нэмуро так увлечён своей целью, что не отклоняется от курса, чтобы последовать за этой вечной загадкой. Он также не утруждает себя размышлением, почему эти каталки всегда везут прямо к лифту, или что именно мальчишки перевозят на них; вместо этого Нэмуро занимает куда меньшая проблема: открытый дверной проём впереди, когда правила Зала гласят, что все помещения должны оставаться закрытыми, если туда не входят или не выходят оттуда.

Нэмуро подходит к двери, собираясь открыть её пошире, но тут бросает взгляд внутрь…

объятия

Акио…

…Токико.

Он не помнит, как вернулся в свой кабинет, осознаёт лишь, что теперь его окружают эти четыре стены. На дне её чашки всё ещё поблескивает Печать Розы.

Несколько мгновений Нэмуро стоит молча и неподвижно. А затем яростным взмахом руки сметает чашку с её содержимым на пол.

Кольцо катится, постукивая, и наконец замирает.

Чашка, конечно же, разбивается.

~*~

Две фигуры сидят в плюшевых креслах, но из-за полутьмы они кажутся тенями и отражениями, но никак не людьми. Вокруг них сияет невозможное звёздное небо: статичное, немигающее, неподвижное.

— Так что там насчёт дуэлей?

Лунный свет сверкает на очках, не давая прочесть взгляд за стёклами.

— Арена открыта. Это вопрос времени.

Его глаза сосредотачиваются на далёкой туманной цели, и на мгновение она кажется ещё недостижимее.

— Они играют с вечностью. Как будто это занятие для школьников. Замок манит, а они мечтают о карьере, семье и прочей ерунде! Но этого недостаточно.

— Тогда зависть.

— Общий враг связал их и побудил к действию. Ничего большего из этого не получится.

Он устало запрокидывает голову, пристально вглядываясь вверх в поиске новых созвездий.

— Прошло время, чтобы заключать с ними контракты.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Он раздумывает несколько долгих мгновений, а затем указывает высоко вверх.

— Там. Эндимион. Из всех лунных кратеров он известен нам своей затемнённостью. Эндимион был пастухом, влюблённым в луну. Так пламенно, что покидал свои стада каждую ночь. Чтобы наблюдать за луной, рисовать её — его «любовные послания», — он с лёгким смешком отворачивается от луны. — Так впервые были описаны лунные фазы.

Они знали друг друга слишком близко и слишком долго, чтобы просить или давать дальнейшие разъяснения.

— Хай, онии-сама.

— Я буду скучать по тебе, — он вздыхает. — Ты должна приходить сюда, часто.

Одним плавным движением он наклоняется вперёд и обвивает рукой тонкую шею своей спутницы, а другой рукой нетерпеливо щёлкает по её очкам.

Очки аккуратно снимаются, складываются и кладутся на столик; и проходит ещё какое-то время, прежде чем девушка тихо выходит из комнаты, где неподвижно светят луна и звёзды.

Глава 3
Антракт

Появляется розовая сцена с тенями на заднике, изображающими стены оранжереи. На их фоне возникают три актрисы-Тени. Б-ко стоит на сцене справа. А-ко сидит и держит книгу, в то время как В-ко в очках сидит у её ног; обе располагаются на сцене слева.

А-ко: [открывает книгу и начинает читать вслух] Давным давно…

В-ко: Давно! Но когда? Когда именно?

А-ко: Очень давно!

В-ко: Ну, а насколько давно?

А-ко: [продолжает читать, чуть повысив голос] У короля и королевы не было детей, пока однажды…

[Б-ко держит в воздухе розу над раскрытой ладонью.]

А-ко и Б-ко: [в унисон] Услышьте же! Чудесное дитя!

Б-ко: [хрипло имитируя мужской голос]: Наконец-то! Пусть в королевстве звонят во все колокола!

[Раздаётся звон колоколов Арены.]

В-ко: Что за королевство? Где оно было?

А-ко: [продолжает, игнорируя В-ко] Но прекрасное дитя было проклято…

Все: [в унисон] Ах!!

[Б-ко ковыляет как старая ведьма. Она поднимает руку в театральном жесте и произносит:]

Б-ко: На пятнадцатом году!

А-ко: Прядильное колесо…

Б-ко: …острое веретено…

А-ко: …уколотый палец…

Б-ко: … и смертный сон!

В-ко: Но веретено не может послужить причиной всему этому!

А-ко: [продолжает читать ещё громче] Но это не навсегда, а лишь на сто лет!

В-ко: Никто не засыпает на сто лет. Это невозможно!

А-ко: И слух прошёл по всей земле…

Б-ко: [восседая на конском силуэте] Я спасу спящую красавицу!

[Она приближается к сплетению шипов...] А!! […и падает с лошади; затем чащоба и лошадь исчезают.]

А-ко: Каждый потерпевший неудачу пал и сложил голову, даже краем глаза не увидев…

В-ко: Нет, нет, НЕТ! [подпрыгивает и зажимает уши руками] Это вообще лишено всяческого смысла!

А-ко: Хорошо! [закрывает книгу, передаёт её В-ко и замирает в позе ожидания] Тогда Сама рассказывай эту историю!

В-ко: Но я…

[Колокола снова начинают звонить.]

В-ко: Я…

[Крещендо колоколов переходит в какофонию. В-ко снова зажимает уши руками, держа под мышкой книгу, так и не открыв её. Когда В-ко начинает кричать, колокольный звон смолкает.]

В-ко: [страдальчески] Я не знаю, что произошло дальше!!

А-ко: Ты знаешь, чего не может быть! Но знаешь ли ты, что возможно? О, непреклонный гений!

А-ко и Б-ко: [в унисон] Вы знаете? Вы знаете? Вы знаете, чем закончится сказка?

В-ко: [быстро исправляясь] Тем, «чем закончится сказка!»

[А-ко и Б-ко не издают ни звука.]

В-ко: Не так ли?

[Всё погружается во тьму.]

Глава 4
Чёрная роза

Топ, топ, топ — стучат его шаги, спускаясь по ступеням. Токико. Акио. Стучат прямо в его мысли, топ-топ-топ, стой, стой — нет, беги! Он всегда были лишен воображения, всегда был живым компьютером; он не понимает, каким образом представляет их теперь. Он задыхается, в груди колет. Заметили ли они его? Он? Ах, милый, не говори глупостей. Этот договязый, скучный юнец — куда ему до мужчины вроде тебя...

Он убегает, но они не отстают от него: сила вечности, выдыхает она в его мыслях, и если бы я вправду верила, что такой робот может найти её — ну, тогда я бы терпела его общество вместо твоего... Они смеются, и он бежит. Пот выступает на его коже, горячий, а потом холодный; он может объяснить физиологические процессы до последней детали, но не может объяснить этого, этой волны паники, что погнала его прочь из зала Куриос, в темноту.

Однажды он спал в её комнате, случайно задержавшись в гостях, опоздав на последний вечерний поезд. Как долго он лежал без сна, надеясь, что его тело запомнит постель Токико...

...доводилось ли Акио хоть раз...

Его накрывает внезапным холодом и отвращением — не думать, не думать о таких вещах, слишком мучительных, слишком приземленных! Он выше них, выше этого человека и Токико, которая казалась такой чистой, такой благородной — принцесса, просящая о защите над чайными чашками...

...как глупо, как безрассудно! Даже помыслить о подобном!

Гений. Компьютер. Идеальная машина, и ничего больше. Химические элементы и соединения, импульсы. Машина, существующая для того, чтобы её использовать, не для того, чтобы испытывать чувства.

Использовать, именно так она ему и сказала: я ввязываюсь во всё это только ради него.

Ради него. Ради него!

Топ-топ-топ, То-ки-ко, А-ки-о. Он не знает, как назвать эти ощущения: компьютер не чувствует, не должен чувствовать, не может! Он предугадывает слабость и отвлекающие факторы, но знание не мешает этому происходить, не мешает ужасу от того, что он так бездумно ведет себя, и он хочет, чтобы это прекратилось, прекратилось, но здесь никого, кто мог бы услышать или ответить ему, как глупо, глупо вот так убегать...

...здесь нет чужаков. Кроме тебя. Плавный голос Акио — он всегда ненавидел его, теперь он это знает, — голос дразнит его: беги дальше, давай же, беги, ты знаешь так много, но ты даже не представляешь, что мужчина может сделать с женщиной... она хочет меня, только меня. Токико! Может быть, я могу овладеть вечностью для него, — и его мысли продолжают сами, — и нет ничего, чего я не сделаю ради этой силы.

Даже проявить доброту, даже это. Ведь ты тоже можешь быть полезным, пусть даже тебе никогда не спасти нас. Ребенок, машина, самозванец!

Принц-неудачник, упавший у переплетённых колючих ветвей, вспоминает он вдруг. Тот, кто заполняет место в сказке до тех пор, пока настоящий принц не разбудит спящую красавицу.

Так позвольте ему спать! Она неверна, и ему не нужно этого, вовсе не нужно...

Но умирающий свет тысячи звёзд обрушивается на его голову, признавая его виновным — без единого слова. Он вздрагивает и останавливается; он один, где-то на территории академии, опустевшей в вечерний час; измученный, изможденный, он наклоняется, пытаясь прийти в себя, но падает на колени, обнимает себя за плечи трясущимися руками. Его разум пытается зацепиться за что-то еще, хотя бы что-то, кроме мыслей о ней и о нём, и о чем ты думал, что ты сделал?! и позвольте ему спать, словно бы он в силах заслужить подобное пренебрежение, Мамия, Мамия...

Но нет, ничего эгоистичного в этом не было, совсем ничего. Только глупость, и несдержанность его гениальности, когда он позволил сентиментальным чувствам преградить путь к их работе. Мамия, у тебя будет вечность,чтобы простить меня. Потому что я не позволю тебе... не позволю ей...

Позволю ему... я не это имел в виду!

Он опускается на землю, ища опору, колени вжимаются в мягкую траву; время и смятение перемешивают его мысли, и до чего же это мучительно — эта жажда, невыносимая и неизбежная, этот голод, которому нет ни места, ни подобия в разуме живого компьютера. Это принадлежит иному царству, иному миру, месту, которое всё ещё предоставляет ему убежище — и теперь Нэмуро должен понимать это, конечно же, этот яд, что заражает его ум и искажает его объективность: спящая красавица в лесах, ложе скорби, что превращается в ложе радости.

Но даже в то время, как его разум отчаянно взывает о сдержанности и контроле, затопленный чувствами, которые он не может ни узнать, ни назвать... некая крохотная, скрытая часть его по-прежнему ищет убежища в этих истертых мечтах, спасаясь в мыслях о розах, что вечно цветут за шипами.

Самовлюбленная Токико, ты разрушаешь мое душевное равновесие — именно сейчас, будто не могла выбрать другого времени. Но ты вернешься ко мне, когда замок откроется... когда я поведу вас обоих в вечность...

И он разомкнёт печать этой силы; он должен, ибо его хрупкое царство теперь безвозвратно зависит от них.

Вы — мои, безмолвно клянётся он. Моя принцесса, мой принц. И я спасу вас обоих.

«Мы — цыплёнок, — привычно пишет он. — Мир — наше яйцо. Разбей его скорлупу, и будь возрожден».

Он прокручивает эти слова в голове: девиз Общества, который он не придумал и не выбирал, и который — по его мнению — не более чем неподходящая и нелогичная метафора; яйцо предназначено для того, чтобы разбиться, но мир — не пустая скорлупа, ожидающая их революции. Он не в силах решить последние уравнения, которые по-прежнему записаны на доске за его спиной, эту насмешку абсолютной тщетности (время, ему нужно время, но не таким путём — путём, который готовят для него уже сейчас). Его взбудораженные ученики постоянно шепчутся о каких-то дуэлях, которые они скоро будут вести на Арене; он может лишь подслушивать их разговоры и пытаться понять их (когда, когда?!). Кольцо дуэлянта лежит на полу его кабинета, бесстрастный символ невозможного предложения, и стопка бумаг рядом только подстёгивает его спешку, оттачивает искушение этого серебряного блеска. Но он остается учёным, не атлетом; он никак не может победить сотню юношей ни в какой дуэли, и точно так же не может сделать это (и он этого не делал, только свой долг, не делал ничего, что не стал бы любой другой ученый...), он должен найти другой способ, быстрее, быстрее; если гений способен отвратить катастрофу и избежать уничтожения, он должен...

Как долго он смотрел на фотографию Мамии, прежде чем написать это обращение, сжимая перо до боли в пальцах.

Проблема с Замком остаётся таковой, и проект страдает от секретности, соблюдаемой в его отношении. Будучи лишен возможности доступа к архивам Общества или свободного обсуждения результатов с другими отделениями, я не в силах понять, как я могу «координировать» исследования или устранить некоторые проблемы в нашей работе.

La Société Sub Rosa

До чего же абсурдным выглядит этот титул в отсутствие какой бы то ни было «координации» — таинственные приказы, его подписи, поставленные в неведении, всё это невыносимо. Всюду ложь, невозможное разделение работы — о, слепое дитя! Эти уравнения (его работа!), подземные глубины Куриоса (устроенные по его указаниями; он должен был видеть их, должен знать), эти «корни, что питают розу вечности»: письмо, о котором он отказывается думать (стой!), но оно пронизывает его мысли и наяву, его финальное решение — непредставимое, чудовищное, которое никогда не должно увидеть свет (которое может на самом деле сработать, он сделал для этого всё, сотня-и-один к одному, всего одному — никогда, нет!).

Он едва ли не швырнул письмо в своего секретаря, приказав ей доставить его в кабинет Акио и не заметив, как она скрыла улыбку, заторопившись прочь. Полученный ответ был коротким и полным грубости, которую он и ожидал от этого человека.

Профессору Нэмуро, координатору проекта

Академия Отори

Его прошение, поверх которого красуется чернильная Печать Розы, знак sub rosa: тайное, запретное. (Акио, Токико, как она могла?) Но Нэмуро — профессор, ученый; однажды, уже скоро, он научит их всех должным образом уважать его гений! И что тогда?

О, Нэмуро-сама, я никогда не смогу отблагодарить вас. Что бы я делала без вас? Вы искупили мой грех — освободили меня от этого глупца, который и сравниться не может с вашим талантом! И теперь, навсегда...

Профессор, я... на самом деле я стремился к вечности, с самого начала. Идемте со мной в оранжерею. Теперь мы всегда будем вместе. Мой принц...

Днем и ночью эта мечта пылает в его сердце.

Досточтимому Совету директоров, Академия Отори

Позвольте мне снова поблагодарить вас за ваше покровительство в вопросе этого проекта. Я не хотел бы зря тратить ваше время, но поскольку я ценю этот пост, я вынужден просить о вашей помощи.

Он слышал тогда, как мелодично звякнул лифт — прямо за его дверью — слышал лязг старых механизмов, пришедших в движение. Время продолжает свой ход, спеша мимо него, без него, почему, почему (Мамия, пожалуйста, не надо..!)

Его пальцы сжимаются на стопке бумаг, отмеченных печатью розы, прежде чем вернуться к письму.

...безо всякого успеха. Посему я нижайше прошу встречи с вами, чтобы представить мои достижения и лично обсудить требования проекта.

Он не ожидал ответа так быстро, равно как не ожидал, что ответ последует в форме его собственного письма, отмеченного печатью без всяких объяснений: sub rosa, отказано.

Как давно он не покидал эту комнату — кто здесь может определить это? Нэмуро ощущает себя сломанным механизмом; он не может совершать вычисления так же четко, как раньше, не может больше отрешиться от всех отвлекающих факторов и погрузиться в бескомпромиссную логику.

Он вернет свою гениальность, когда ворота Замка откроются, обещает он самому себе. Он исправит свои ошибки и снова станет чем-то, взамен этой отчаявшейся пустоты.

Это ничего, профессор...

Но он не может, не должен быть ничем!

Компьютер требует логичных приказов и времени, чтобы выполнять свои задачи. Оставшись один, он не может функционировать сам по себе.

Я прошу вас позволить мне изучить архивы Черной Розы и консультироваться с другими исследователями, которые разделяют наши общие цели, ибо действовать иначе — значит поставить под угрозу успех проекта и возложить на меня отвественность, с которой не способен справиться ни один здравомыслящий человек.

Он не заботится о формулах вежливости — не с этой сущностью, что уже знает его так тревожно близко; вместо этого он подписывается неразборчивым росчерком, лишенным брони его должности и звания.

А потом он остается один — ископаемое среди бумаг и прошений, ожидая, соскальзывая в неспокойный отдых.

***

Конь вздрагивает и пляшет под ним, но он посылает своего скакуна вперед, и они оба бросаются в терновую кущу. Он не обращает внимания на шипы. Его меч блестит. Замок сияет.

— Вы ведь всегда знали это, профессор, — тихий, вероломный шепот. — К тому же, вы ведь мальчик. Неужели вы думали, что сказка может закончиться так?

Тяжёлый стук кулаков по дереву вырывает его из сна.

— Профессор? Профессор Нэмуро!

Он открываеи глаза и понимает, что сейчас ночь, прежде чем закрыть их снова. Он опускает свою раскалывающуюся голову на стол и слушает, как его студенты обсуждают его с большей страстью, чем они когда-либо проявляли в обсуждениях вместе с ним.

Он болен?

Тогда пойдемте! Мы свой долг выполнили.

Смех удаляется прочь по коридору. С неожиданным порывом чувств он сминает в кулаке одно из своих отвергнутых прошений и швыряет его в дверь, и именно тогда другой рукой нащупывает письмо, оставленное рядом с ним: конверт, запечатанный символом цветка.

Оскорбления студентов отступают в сторону. Он долго возится с воском и наконец срывает печать, едва не разорвав пополам само письмо.

Нэмуро разбит, растерян от этих слов; он поднимается на ноги и меряет шагами комнату, точно животное в клетке, ищущее путь на волю; он пристально вглядывается в пыль, ища серебряный отблеск. Наконец, он находит кольцо и смотрит на него с отстраненным любопытством учёного.

Но он не знает точных условий этого контракта, не может согласиться с условиями, которых не видел.

Он больше не слышит звука колес в ночи. Только празднование. Предвкушение.

(«Когда мы срезаем увядающие цветы, роза забывает. Лишенная бремени, она расцветает. Я... это утешает меня, профессор...»)

И нет утешения в том, чтобы подобрать кольцо, поворачивая его в руках, взглянуть на Печать Розы и вспомнить, и он не в силах нести этот знак, грандиозную и ужасную победу, которую он не может ни объявить своей, ни отречься от неё.

И так он остаётся один: сломанный механизм, которому недостает данных, чтобы функционировать дальше.

***

Комната с её великолепными звёздами возносится высоко над Академией Отори, и все её созвездия — глаза Акио Химэмии; он часто наблюдает с этой недостижимой высоты живые тела, движимые его повелениями. Сейчас самый одинокий профессор Академии работает, сам не зная того, под его наблюдением, и спустя несколько минут Акио объявляет свою оценку сцены внизу.

— Великолепно. Судороги бабочки, насаженной на булавку. Он так близко... — он с сожалением качает головой. — Женщина и вполовину не так интересна.

Иногда он говорит только для того, чтобы поразить, наслаждаясь гнетущим молчанием, следующим за его словами; разумеется, он не ожидает ответа от своей собеседницы, которая сидит за огромной прялкой, глубоко сосредоточившись. Её тонкие руки прядут нить из переливающихся оттенков, отражающую цвета без счёта и без названия.

— И никакого веретена? — дразнит он.

Колесо замедляется, вразнобой пощёлкивает и наконец останавливается; она ничего не говорит, но протягивает нить для его изучения.

— Прекрасно. Как бывают лишь мимолетные вещи.

Она поднимает ножницы, на которых ещё блестят капли сока от розовых стеблей, и выжидающе разводит лезвия. Но в её голосе звучит предупреждение.

— Ты уверен?

— Забота, Анфи? О нём?

Она опускает ножницы.

— О тебе. Если это произойдет слишком скоро...

Долгое молчание, пока Акио обдумывает её слова. Затем он понимает.

— Ты хочешь задержать меня?

Она только усмехается в ответ.

Его взгляд снова скользит к третьему этажу зала Куриос, затем возвращается к ней с нарочитой неспешностью. В этом взгляде — требование, голод, который она понимает слишком хорошо.

Спустя несколько секунд она оставляет работу и ступает в круг лунного света. Точка между её бровями остаётся неизменной, даже подчеркивает притягательность иллюзии. Но теперь светлые волосы обрамляют тонкие плечи учёного, и странные глаза — непонятного оттенка между фиолетовым и карим — настороженно смотрят из-за отливающих пурпуром стекол.

— Эндимион, — выдыхает Акио, и его низкий голос превращает имя одновременно в восхваление и призыв.

Проектор — искусственный мир — сворачивается вокруг них. И пока они исследуют порочные пути, скрытые в этом перерыве, — сияющие ножницы лежат без дела, в ожидании, поверх мотка нити, блестящего, как сотканная из звёзд паутина.

***

Акио возлежит высоко над Академией, и его расслабленная поза свидетельствует о глубоком удовлетворении. Рядом с ним отдыхает подобие координатора «Sub Rosa», слишком молодого для той морщины задумчивости, что пересекает его лоб; фиолетовая туника юноши все еще расстегнута и открыта до талии. Акио перекатывается на живот, подбирает длинную нить, лежащую между ними, и поглаживает мягкую пряжу, наблюдая за тем, как внизу, в Академии Отори, разворачивается первичный эксперимент.

Положив подбородок на руки, Акио с удовольствием следит за Токико, выбегающей из Зала Куриос и вытирающей слезы дрожащими пальцами. Ее привлекательность для профессора была совершенно ожидаема, ее заметки о его психологии — бесценны; Акио все еще удивляется молодому «гению» так и не заметившему, что он был объектом ее наблюдения. Да, она сполна доказала ценность своих услуг, и перевод в другое учреждение Совета ожидает ее. Он почти сожалеет о соблазнении, впрочем — слишком легко, слишком быстро — и теперь, видя, как она неподдельно рыдает, он задумывается над тем, что эта женщина могла бы лучше послужить его замыслам в постели Нэмуро, а не его собственной.

Но кукловод не уделяет больше времени своему консультанту, ибо его прекрасный профессор, его избранный объект, в конце концов устал от его клубочка терний и решил разрезать их все разом. Посему Акио переводит взгляд на Зал Куриос, и улыбка медленно осеняет его лицо, когда Нэмуро — серьезный, печальный Нэмуро, сломленный собственными мечтами — наконец принимает Печать Розы.

В этот миг Акио с облегчением слышит сигнал, которого давно ожидал: лепестки на Вратах Роз содрогаются и расходятся, прежде чем захлопнуться с грохотом. Отныне Печати будут единственными ключами, которые позволят войти на Арену, и тем самым тайна дуэлей будет сохранена; Акио думает о грядущих днях и предвкушает неизбежную победу: либо дуэлянты испытают друг друга, сражаясь между собой, пока не останется сильнейший меч…

…либо Нэмуро, этот спящий наяву, разожжет пламя революции.

— Ах, Анфи, — шепчет он спящей девушке. — Я почти завидую тебе.

***

Так это начинается: Принц входит в пиршественный зал, держа перед собой королевский указ, и его слова — заклинание, что накладывает чары на все королевство. Древняя повесть рассказывает о том, что должно произойти, но он владеет силой, чтобы приказать этому свершиться.

Он видит, что все подданные ему верны. Они не восстают против пути, приготовленного для них, ибо знали о проклятии давным-давно; они поклялись в верности с открытыми ладонями и глазами. Подчиняясь приказам, они следуют за ним в своем последнем падении, и отличаются как отвагой, так и стойкостью. Никто не отворачивается. Никто не оборачивается.

Каждый юноша оставляет позади лишь знак того, что ступал по этой святой земле, отметину его самопожертвования в шипах сего мира. Сто принцев молчат, ложась в постели, которые сами себе приготовили. Они не кричат, когда стена терний окружает их. Отныне им суждено спать под Печатью Розы, и хрупкая вечность будет гореть в жаре их крови. Сказка продолжается до тех пор, пока они лежат в заточении.

Итак, королевство спит из любви к Спящему, и никто не смеет проснуться, пока свадебные колокола не оповестят о триумфе Принца по всему королевству. До тех пор, пока чужой Принц, странник, ищущий удачи вдали от дома — величайший, наиболее благородный — не найдет свою Невесту и не развеет чары поцелуем.

Отправив соперников на покой, Принц вновь поднимается в зал, возвращаясь в обитель радости, полную останков их последнего кутежа. Знамена все еще весело развеваются, взлетая под внезапным порывом ветра, когда он входит, словно бы зная о его намерениях. Вот великолепие Принца, обретшее форму: пламя, что вспыхивает в глубине его сердца, ныне яркий факел, сжатый в его руке.

И он сияет, продвигаясь вперед, следуя пути, который вся его жизнь, все, что ему известно, приготовили лишь для него. По мере его нисхождения чистота его намерений сверкает везде, где он проходит…

…до тех пор, пока он вновь не достигает храма, где спят сто дуэлянтов, и в преддверии находит место, что было ему уготовано. Ему нельзя бояться, ибо храбрость Принца освещает мир, и слезы, капающие вопреки этому знанию, станут последними, что он прольет.

Он ощупывает границы своего сна до тех пор, пока не распознает лежащее перед ним: сосуд, чтобы пронести его нетронутым над рекой печали, незнакомым с той болью, что могла бы пошатнуть решимость героя.

Тогда он входит, бесстрашный, дабы отыскать Конец Света.

Итак, Принц должен обрести благородство через страдания. Итак, гений должен создать рай над адом.

***

Когда Нэмуро прикасается к гробу — лишняя деталь, каким-то образом обнаружившаяся в этом идеально просчитанном эндшпиле — Акио садится так резко, что едва не сталкивает Анфи на пол.

— Онии-сама?

— Иди. Сию секунду.

— Что случилось? — устало спрашивает она.

— Я этого не позволял.

Она неспешно следит за его взглядом до самого Зала Куриос. Ее очки блестят, как щиты, когда она вновь смотрит на него и склоняет голову набок, выразив недоумение и досаду в одном взгляде.

— Это так страшно? Еще один мальчик в гробу…

Недобрый взгляд останавливает ее.

— Я этого не позволял. Иди!

Она знает, что ей больше нельзя мешкать; она встает, и уже через мгновение принимает облик Тиды Мамии.

Затем фальшивка исчезает, и Акио не замечает легкой, тайной улыбки, которая на миг стирает бесстрастие и беспристрастность с этого пышущего здоровьем лица.

***

Возможно — признает она позже — возможно, для простого убеждения хватило бы любого иного облика.

Но в это мгновение огонь пылает на верхних этажах, и вскоре профессор займет свое избранное место в этом уравнении, новом творении проекта, катализаторе революции. Сейчас не время для продуманных планов — какой абсурд, нуждаться во времени перед лицом вечности! — и посему она срывает крышку гроба и уговаривает терпеливо.

Она Невеста-Роза — вот почему голос его сокровеннейшего желания называет его по имени. Она призывает спящего, и ее зов — песнь сирены, что подманила красавицу к прялке, румяное яблоко, сияющее неотразимым уничтожением. Она вплетает ведьмовские чары в историю, и прежде ей всегда удавалось заворожить, склонить сильнейшую волю на потребу истории.

Но он принял вечность тьмы и памяти, и сила выдающегося ума льнет к этому убежищу от мысли; он не выходит. Однако он тянется к ней и прикасается к ее щеке, сжимает ее запястье.

Его глаза — открытые раны, и он притягивает ее руку к своей груди, раскрывая ее ладонь у себя над сердцем.

И очертания его боли вырисовываются, мерцают ясно и резко, отдаваясь ей.

Она этого не ожидала, но она не может, не должна сейчас отказаться от этой возможности! Алчность вспыхивает в ее зеленовато-голубых глазах. Рукоять выходит из него, вызолоченная и блестящая, сияющая славой его существа — неизменно важная, дар более бесценный, чем способен понять дарящий…

Она хватает, и он отдает ей свою суть. Ибо она приняла обличье

(Того, кого она поразила, и его глаза — его глаза…)

Она никогда не узнает, что пошло не так — слишком мало времени, быть может, или слишком много усилий. Нетерпение, или неосторожность, или нечто более глубокое, хоть и давно исчезнувшее, сделало свой последний вздох ради погубленного человека…

(Полное доверие в его глазах!)

Она никогда не узнает, отчего сломался меч, и ей так и не удастся изгнать его крик из своих снов.

Но Невеста-Роза знает, и слишком хорошо, какова цена этой сломанной шпаги, дань, которую возьмут с ее разума и тела за эту ошибку. И на мгновение яд ненависти искажает черты ее украденной маски.

Ибо перед ней лежит расколотая душа, расщепленная страданием — бесполезная! Две части сказки — спящий, спаситель, — соединенные в печали.

Наконец борьба завершается, и Спящий возвращается на покой, в своем исчезновении оплакивая боль пробуждения — и милосердие забвения.

Но Принц, перенесший страдания во имя благородства, поборовший даже искушение смертностью, продолжает сражаться — бессонная тень, чью силу нельзя заточить.

Она наблюдает за тем, как он хватает расколотый меч, как – отказываясь от облегчения, которое мог бы принести единственный стон — он принимает его в себя. Ее глаза свидетельствуют, и они же отражают эти ужасные муки, мучительное благородство. На мгновение этот Принц вспыхивает перед ней, увенчанный светом, который ее сердце помнит — помнит…

Да, она знает цену за труд этой ночи — знает и принимает, протягивая руку этому человеку, предлагая ему любовь, укрытую глубоко в земле — и предъявляя в нем право на собственные исчезающие воспоминания…

***

…итак, он выходит, и перед ним стоит воплотившаяся мечта: его прелесть, его драгоценность. Его руки обхватывают юношу с пылкостью неофита; он дрожит от силы собственного желания. Веками он не размыкает объятий, его ладони гладят любимое лицо. Его взгляд впитывает родинку между бровями, голубоватую зелень глаз, некогда глубоких, как океаны, придавая его воспоминанием форму, которой требует его счастье.

Затем он закрывает глаза на сомнения, сминая вопросы поцелуями, которыми усыпает облачно-бледные волосы. Его принц, его спящий красавец, все, все, что он почти потерял! И Мамия, Мамия сладко шепчет ему на ухо — сэмпай, это ласковое прозвище, которое он всегда любил, — а затем рассказывает продолжение истории без слов, руки и губы извлекают из него наслаждение, которого он прежде не знал. Долгое, долгое время — время, которое он не может измерить и не хочет больше пытаться — он лежит в одуряющей истоме, Мамия прижимается к его груди, и оба они поднимаются, поднимаются в пылающую оболочку Зала Куриос.

Вокруг них бушует пламя; он забывает спросить, почему Мамия берет с собой подсвечник, и вместо этого вновь прижимается губами к своему сокровищу.

— Иди, сию секунду, — приказывает он, и, к его облегчению, юноша повинуется и бежит из ада. Только оставшись один, он замирает на мгновение и позволяет «Sub Rosa» всплыть в его памяти, эти пустынные дни, которые прошли, прежде чем он узнал слезы или пламя. Но он не может выпустить Мамию из поля зрения ни секундой дольше, и, сбежав по лестнице, он покидает зал и ловит ртом воздух, покуда не замечает юношу, стоящего на безопасном расстоянии вдали.

Но она тоже здесь.

Она пришла. За ним. За ними.

И он моргает, не понимая резкой боли, которую чувствует, когда она хватает юношу за плечи: что я больше всего ненавижу, он наконец вспоминает, и забывает вновь, когда подходит к Мамии. Ее дыхание сбилось после бега, и в ее суровом взгляде нет понимания, когда она осматривает катастрофу: горящие шпили, невозмутимое лицо ее брата.

— Это правда? Ты это сделал? — спрашивает Токико. Ее взгляд оплетает Мамию подозрениями, и ее вопрос слегка изменяется, пока она не подбирается ближе к правде, чем сама понимает. — Ты стоял за этим?

Сирены воют вдалеке, как крики утраченной надежды.

­— Да, — шепчет юноша.

Ох, Мамия. Неизменно преданный. Тебе не нужно меня защищать.

— Почему?! — выкрикивает она. — Почему ты так поступил?

Однажды, как он мрачно осознает, он избежал бы иррационального конфликта. Теперь же он делает шаг вперед и раскрывает перед ней свет разума, преображающий загадочный Куриос в светоч правды.

— Они заключили контракт, — заявляет он. Слишком поздно он понимает, что его письма сгорели со всем остальным, лишая его точной формулировки указаний Края Света. — Древние создания погибли и стали ископаемыми, которые мы добываем, вроде нефти и угля; без подобной жертвы наша основанная на энергии цивилизация была бы невозможна. Такие жертвы всегда необходимы…

— О чем ты говоришь? — выкрикивает она, грубо прерывая его.

Но ее вопрос — всего лишь попытка отрицания; теперь он это знает. Когда-то и он отказался понять.

— Это первый шаг навстречу твоей задаче.

«Нашей задаче. Нашей все еще важной задаче, Токико!»

— Однажды путь к вечности откроется в этой школе. — Тогда он хватает ее за запястье, отводя ее руку от Мамии, от вины. — Неужели ты не видишь, что я сделал? Ради вас обоих? Я пришел с Края Света, чтобы заявить на вас право!

— Нэмуро-сан…

— Мамия поступил правильно. И я также теперь желаю поймать вечность собственными руками.

Их мечта ныне досягаема, и он предвкушает ее восторг, отвержение ее былых грехов. Заговори, и будешь прощена! И он сильнее сжимает ее запястье и приближается к ней, предчувствуя этот триумф. Отблеск пламени освещает ее лицо…

Она вырывает руку, и ее лицо искажается неким уродливым чувством; что значат эти расширившиеся, пугающие глаза, он не может расшифровать, не может постичь.

И, оскорбив его, она наносит ему удар, с такой силой, какую он не может простить.

Неблагородно… Неблагородно.

Это поведение, недостойное принцессы. И тогда он понимает, больше не может отрицать:

Она никогда не понимала истинный гений. Она еще не достойна вечности!

Но все же принц поступает неизменно по-рыцарски, и он делает вывод, что ее могла расстроить эта… эта (нет…) это пламя, его яркое бешенство перед ними. Посему он заговаривает вновь с женщиной, покоренной его доблестью: предупреждение, предложение.

— Истинная вечность будет воздвигнута на жертве этих ста юных дуэлянтов.

И в тот день Токико…

Тогда он оставляет свои очки там, где они лежат, и когда он уходит прочь — его рука заслоняет его Мамию от любой беды, — то не видит, как она падает на колени рядом с ними.

Именно тогда, в блекнущем свете Зала Куриос он учится видеть ясно, замечает наконец подлинные очертания вечности, ось его хрупкого мира — очертания, которые наполняют его разум и замирают в этом замершем времени: роза и ее корни, пламя небес и воды печали, спящий наяву и его бесконечный спаситель: Мамия, Микагэ.

Мамия и Микагэ, Мамия и Микагэ…

Глава 5
Чашечка (Чёрная Роза)

«Я с упованьем жду,

Когда ж твой грянет час — на благо иль беду?
Чтоб звёзд кичливый рой, осыпавшись с небес,
Как искры в кузнице, вдруг взвился и исчез!
Когда твой грозный вихрь узрим — и не в мечте,
О Роза, тайна тайн, сокрыта в пустоте?»

В течение нескольких недель обсуждение пожара не сходит с языка у студентов Отори, порождая сплетни и всё более дикие версии. Никто на самом деле не знал, что же произошло в Зале Куриос, в конце концов, студенты, учившиеся там, были замкнутыми, а тем паче их руководитель; в отсутствие какой-либо достоверной информации профессор Нэмуро превращается в печальную легенду университетского городка. Некоторые говорят, что он пытался спасти своих студентов, но ему это не удалось, в то время как другие сочиняют трагичные истории о фатально преданном преподавателе, что по своей воле последовал за своими учениками, когда осознал, что они погибли. Несмотря на тёмные слухи, окутывающие катастрофу — указания на то, что пожар произошёл в результате халатности Нэмуро, или даже злого умысла — Совет единогласно принимает решение восстановить и переименовать Зал Куриос, и благодаря неожиданному великодушию семьи Отори, новый проект — реконструкция — начинается одновременно с отравляющим цветением Чёрной Розы. И никто не успевает даже глазом моргнуть, как мрачные своды и неприглядные стены из серого камня возвышаются отстроенными вновь.

Тем не менее, роскошный зал источает ощущение странного одиночества; его гулкие помещения вызывают у посетителя почти ноющий укол внезапной неизъяснимой жалости, и тонкий слой пыли, кажется, покрывает всё, хотя здание содержится в абсолютной чистоте. Намерения Совета, разумеется, были благородны, и всё-таки, те же студенты, что восторгались историями о великолепном профессоре, теперь избегают места, что носит его имя. Несмотря на просторные библиотеки, груды пожелтевших брошюр и тяжеловесную тишину, что превращает Мемориальный Зал Нэмуро в идеальное пристанище для исследований, нет никаких сомнений, что подавленность, висящая в самом воздухе, тревожит каждого достаточно неблагоразумного, чтобы задерживаться тут. И даже самому решительному читателю сложно сосредоточиться, когда невидимые колёсики щёлкают в пустых коридорах, или аромат невидимых роз вдруг наполняет комнату.

Наверно, только лишь студент, держащийся на подобном расстоянии ото всех, может почувствовать себя дома в таком уединённом, неприступном месте. И спустя долгое время, после того как отбушевал пожар, а рассказы и слухи покрылись пеплом времени, один такой молодой человек действительно воцаряется в Мемориальном Зале Нэмуро: Содзи Микагэ, что в юном возрасте восемнадцати лет становится самым молодым профессором, когда-либо принятым на работу в Академию. Среди студентов он известен лишь по удивлённым шепоткам, и все так восхищены его непревзойдённостью, что никто не осмеливается ни добиваться его общества, ни расспрашивать никого из членов эксклюзивного Семинара Микагэ, что собираются вокруг своего профессора. Немногие избранные, кто сталкивался с этим удивительным юношей, бывали поражены его харизмой и приведены в трепет одним взглядом лилово-карих глаз, что, казалось, излучают божественный дар гения.

Тоскующий, ищущий огонь в этом взгляде объяснить сложнее, но его никто и не видит, кроме единственного спутника Микагэ, ради которого он почти никогда не покидает свой дом. В Мемориальном Зале Нэмуро есть всё, что когда-либо могло понадобиться профессору: его книги, документы; и фотография того красивого мальчика, который остаётся солнечным светом его вечного сада. Когда Микагэ обнаруживает себя в одиночестве, он размышляет, всматривается и ждёт, лёжа мрачно и неподвижно. Закрыв внутренний взгляд для воспоминаний, слишком далёких и тусклых, чтобы быть правдой; вздрагивая от проблесков ужаса и скорби, и терзаясь необъяснимым страхом за своего дорогого Мамию. А затем Мамия возвращается к нему, и Микагэ забывает всё на свете в объятиях мальчика, теряя себя в прикосновении губ, что расцветают невысказанными мечтами влечения и желания. А Мамия шепчет ему, мягко и нежно, как Зефир: я никогда не покину тебя, сэмпай. Я не такой, как она. Я останусь до конца света.

Высоко над Академией Отори за этой жалкой страстью наблюдает Акио, скрипя зубами от ядовитого бутона, вынужденного раскрыться слишком рано; это заставляет Акио признать, что нужно было прислушаться к предупреждению Анфи; что он мог бы стать свидетелем начала революции, если бы только подождал немного дольше; или хотя бы сам обрёл меч принца, вместо того, чтобы беспомощно наблюдать, как его награду разрывают на части. И всё-таки Акио многое и получил от этого чопорного профессора и его губительного проекта: не только знание как настраивать студентов поступать так, как выгодно Акио, но и хранилище непогребённых дуэлянтов, чья коллективная энергия дарит ему время, достаточное для того, чтобы оставаться терпеливым с будущими подопытными. Утешая себя таким образом, Акио отворачивается от Зала Нэмуро и издаёт свой обычный язвительный смешок; какая ирония — увековеченный в камне единственный искатель Тайны, не желавший вечности ради себя — никогда не прекратит забавлять.

После этого Акио берёт ручку и начинает писать письмо, ему нужно привлекать новых дуэлянтов; подростки, глубоко травмированные и с ярко выраженной индивидуальностью, как он убедился, подойдут для его целей лучше всего. Правда, остаётся ещё Микагэ, сохранивший большую часть той же силы и интеллекта, что и его предшественник, но Акио не рискует отдавать свою судьбу в руки этого непроверенного призрака, в особенности такого, что так сильно его ненавидит. И, разумеется, Акио никогда не намеревался отбирать Обручённых по умолчанию, назвав победителем единственного уцелевшего из ста одного дуэлянта; ведь чтобы стать им, не требуется ни стойкости, ни отваги, а нужно всего лишь оказаться последним. На самом деле Акио узнал достаточно о бывшем профессоре, чтобы не сбрасывать Микагэ со счетов полностью, и по настоянию Анфи — она так осторожна и проницательна, и всегда находит преимущества в запасных планах — Акио позволяет иллюзии разрастаться и питать корни, из которых должна снова расцвести Чёрная Роза. Возможно, это даже окажется интересным — по крайней мере, интереснее, чем та приторная неуклюжесть, которая, видимо, составляет основное занятие Микагэ в настоящее время — и с коварной усмешкой Акио подписывает завершённое письмо самоуверенным росчерком: Край Света.

Если порочный взгляд Акио всё ещё иногда останавливается на молодом профессоре — этом бледном Эндимионе, что так мимолётно и мучительно развеял его надежды на силу — он не задерживается надолго, ведь мало интересного в неподвижной, бездумной машине. И такая безмятежность царит в единственном сохранившемся помещении Зала Куриос, где глубоко в земле, на границе меж живым и мёртвым — врата на Край Света — спит сотня погребённых дуэлянтов, в то время как в соседнем вестибюле, безлюдном и тихом, их бездействующий руководитель хранит в тайне свои секреты: во власти печати розы. Нэмуро не допускает в свою реальность ни одиночество, ни горе, никакая скорбь не просачивается в этот своеобразный сосуд, где он пытается обменять безграничную возможность на вечную память. Нэмуро спит в этом коконе, что препятствует любому изменению, и каждый его вздох — бриз бесконечного лета, смех Токико и Мамии, колышущиеся головки роз, чьи лепестки никогда не опадут. И если иногда он и замечает другими глазами проблески тревожащего мира — всё размыто и слишком ярко, не приглушено линзами или чем-нибудь иным — он отступает и вновь окружает себя мечтами.

Возможно, Нэмуро порадовал бы тот факт, что поверх его изолированного гроба установлен террариум, резервуар, предназначенный разогнать окружающую мрачность. Хотя ни одно дуновение ветра не долетает в пустое пространство этого своеобразного святилища, и ни один лучик солнца не добирается так глубоко под землю, луч света, как ледяная надежда, всегда спускается в эту стеклянную ёмкость. И в этом величественном зале — неизменном мавзолее, музее разума одного человека — потоки скорби просачиваются в подземелье до сих пор. Однажды Нэмуро очнулся, направился туда и даже плакал там, и перестук идущего дождя эхом разносится по усыпальнице дуэлянтов, озноб ледяной боли, питающий единственное растение, взошедшее в месте, где нет времени. Слёз Нэмуро было мало, буквально на вес золота, но, наверно, их хватило, чтобы полить цветы, распускающиеся на Краю Света.

В тёмном мерцающем стекле возникают Спящий и его Принц, два отражения той самой старой сказки, у которых есть всё время мира, чтобы ждать. И так, у непрекращающейся капели поминальных слёз, Мамия и Микагэ сплетают руки, соединяя силу и намерение над корнями, что в один прекрасный день должны достичь вечности.

До тех пор, пока наконец глубоко под землёй, где тьма освещает абсолютную судьбу, не расцветёт чёрная роза.

Автор: Astrinde, переводчики: Альре Сноу, Atanvarnie, Kuma Lisa

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• Переводы
• Нетронутая роза