Золотая ветвь

---

— Так пусть же юный соловей почтит
своим крылом
макушку древней сливы!..

По ту сторону ширмы увлеченно дребезжал старческий голос.

На лицо Эда-химэ легла тень страстного чувства, и этим чувством была тоска.

Арисугава-гими внимательно взглянула на подругу.

— К чему слушать его непристойные речи? — понизив голос, спросила она. — Он не может быть тебе по сердцу, а твои благородные родители не настолько суровы, чтобы принуждать тебя к браку с этой развалиной.

Эда-химэ слегка отстранилась от нее и подобрала рукав многослойного одеяния, спрятав роскошное чередование оттенков от взора престарелого кавалера. За ширмой послышалось разочарованное сопение.

— Здесь чересчур душно, — шепнула она, прикусывая длинную прядь собственных волос — детская привычка, от которой ей не удалось до конца избавиться. — Прошу тебя, дай мне немного воздуха, любезная подруга. И должна заметить, что твои вопросы порой изумляют меня до глубины души. Как я могу отказать Левому Министру от дома? Свет безжалостен. Меня обвинят в холодности и назовут невежественной гордячкой.

Ее собеседница задержала взгляд на алом следе от помады, блестевшем на волосах, точно на черном лаке драгоценной шкатулки. Помнится, Эда-химэ еще ребенком любила целовать зеркала, и кормилица бранила ее за эту странную причуду...

— Надеюсь, ему недолго осталось быть Левым Министром, — пробормотала Арисугава-гими.

Раздавшийся за ширмой кашель, казалось, давал пищу ее сокровенным чаяниям. Но Эда-химэ он явно встревожил.

— Изволь немного помолчать, — с упреком прошептала она подруге. Неслышно вздохнув и пару раз обмахнувшись веером — на нем, согласно последней моде, были нарисованы две изящные бабочки, — она прикрыла глаза и ответила кавалеру трепетным, чуть застенчивым тоном:

— Как странно все,
что совершается в круговороте жизни!
Поет соловушка,
и расцветает старый пень —
не это ли зовем мы вешним чудом?

Невидимый старец одобрительно захихикал. Арисугава-гими с большим трудом обуздала желание выглянуть из-за ширмы и посоветовать кавалеру скорее возвращаться домой, к внукам и правнукам.

— Нижайше прошу извинений у высокородной барышни, — прокряхтел он тем временем, — но я испытываю жестокие боли в пояснице. Увы, увы, телесную муку не в состоянии облегчить даже божественное искусство стихосложения, даже звуки вашего прекрасного голоса... Позволите ли вы мне удалиться, сохраняя в сердце любовь? Обещаю, что навещу вас вновь, как только смогу на мгновение забыть о судьбах державы. О, эти заботы, эти тревоги!

«Не диво, что государев дворец пару лет назад сгорел дотла — должно быть, от стыда за мужей у власти», — мельком подумала Арисугава-гими, старавшаяся не слушать, как воркует Эда-химэ, выпроваживая дряхлого сластолюбца.

Когда затих последний отзвук его шаркающих шагов, лицо Эда-химэ скривилось в презрительной гримаске, которая, впрочем, быстро сменилась привычной для нее полуулыбкой. Арисугава-гими не всегда умела прочесть, какие чувства прятались за этим выражением, будто скопированным с полотен древних мастеров — или придуманным по образцу героинь, страдавших и любивших в новомодных повестях.

— Я устала, милая подруга, — печально вздохнула Эда-химэ; по ее бледному виску и вправду стекала бисеринка пота. — И я так мучаюсь от жары. Кто бы мог поверить, что в столицу едва пришел май? Солнце печет немилосердно.

— Не выйти ли нам во двор? Может статься, тебе полегчает.

— Разве только вечером. Я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь из мужской прислуги увидел меня средь бела дня. Ты знаешь, как легко разносятся сплетни...

— Меня тревожит твое здоровье. Пусть утонченной девице пристало быть слабой, но мне горько при одной мысли о том, что тебя вновь придется отдать на милость лекарей и шаманов.

Внезапно, точно гонимое бурей облако, Эда-химэ бесслезно всхлипнула и прильнула к подруге. Сквозь несколько слоев ткани Арисугава-гими не могла почувствовать жар хрупкого тела, но что-то незримое обжигало ей грудь — будто падали капли расплавленного металла, одна за другой.

— Как ты счастлива, дорогая! В любой миг ты можешь показаться в толпе, не боясь дурной славы, — о, твоя храбрость поразительна, она достойна упоминания в хрониках великих деяний. И как я за тебя боюсь! Забыв о матери и об отце, забытая ими, ты презираешь опасность. В мужском одеянии ты скачешь сквозь дикие леса, выслеживая зверей, и не выпускаешь из рук ужасного оружия, способного принести смерть любому из созданий Поднебесной. Не бояться ада, который монахи обещают убийцам живых существ? Есть ли среди женщин подобная тебе!

Ее тонкие пальцы скользнули в рукав Арисугавы-гими, бережно огладили предплечье и смяли расшитую золотистым узором материю.

— Будь на твоем месте другая, ее предали бы осмеянию и позору, но тобой восхищаются все от мала до велика. Тебя принимают при дворе, тебя всегда рады видеть самые высокопоставленные особы. Лишь потому, что государыня Анси верит, будто ты одержима духом покойного принца...

Сердце Арисугавы-гими билось, словно колокол в горном храме, и она не могла понять, что значит странное оцепенение, охватившее ее с ног до головы. Ее дыхание смешалось с дыханием подруги. Откуда эта близость? Ведь кто-то из них жаловался на духоту? Белое личико Эда-химэ с высоко нарисованными бровями было совсем рядом: она могла видеть все оттенки чуть стершейся алой помады на губах, приоткрывавшихся для очередного слова.

— И как ты прекрасна! — любовно шепнула Эда-химэ, свободной рукой проводя по волосам подруги, пытаясь взвесить на ладони подвязанные густые пряди. — С раннего детства я знала, что красавица — та, которая может похвалиться шлейфом черных волос, ниспадающих на пол, прямых и тяжелых. Вот как боги должны одарить женщину, чтобы ее изобразил прославленный живописец. Но у тебя вьются кудри, что за редкость, и никто не отважится думать, будто это вредит твоему чудному облику. Есть даже несчастные, что пытаются подражать тебе — о, я смеюсь над ними, поверь.

Сладковатый запах курений, пропитавших наряды и прически, витал в воздухе. Речи Эда-химэ были нежными и вкрадчивыми, дурманили сильнее неразбавленного вина — неужели так она некогда будет разговаривать со своим супругом? «Пускай ей позволят остановить свой выбор на достойнейшем кавалере», — отрешенно подумала Арисугава-гими. Это принесло странное болезненное удовлетворение, какое бывает от прикосновения языком к ноющему зубу.

— Для чего ты говоришь все это? — тихо спросила она. Спокойствие было обманчивым: его сменила гнетущая истома, без мыслей, без проблеска чувства. — Я не нуждаюсь в столь бурных похвалах и, верно, нисколько их не заслуживаю. Я хотела бы только...

— Ах, до чего ужасна эта жара! — воскликнула Эда-химэ, отстранившись от подруги. Она взмахнула веером, сделав необыкновенно резкое для благовоспитанной девицы движение. — Как нам скоротать часы до вечера?

Она просительно, едва ли не умоляюще взглянула на Арисугаву-гими.

— Ведь я могу надеяться, что ты на время забудешь о погонях за оленями, останешься со мной и поможешь разогнать скуку?..

— Конечно. Чем бы ты желала заняться? Сыграем в го, может быть? — царивший вокруг полумрак скрывал легкий румянец на щеках Арисугавы-гими.

— Эта забава утратила свое очарование с тех пор, как я поняла, что тебе вовсе не весело мне поддаваться, — отозвалась Эда-химэ, лукаво улыбнувшись и отложив веер в сторону.

— О чем ты?

Словно не расслышав вопроса, Эда-химэ хлопнула в ладоши. В комнату на коленях вползла девочка-служанка, которая быстро отодвинула ширму, — их тут же окутал солнечный свет, и легкий ветерок овеял разгоряченные лица. После этого девочка, повинуясь приказу госпожи, открыла стоявший поблизости резной сундук и немедленно удалилась.

— Мне неохота музицировать, и потому мы будем читать повести с картинками, — радостно объявила Эда-химэ, извлекая из сундука тяжелый свиток и откладывая его на пол. — Но сперва...

Она вновь склонилась к уху подруги и, точно не в силах удержаться, чуть слышно рассмеялась — между зубами на мгновение мелькнул по-кошачьи узкий язычок.

— Сперва я хочу выведать твою сокровенную тайну! — быстро шепнула она. — Признайся мне, дорогая, как давно ты обзавелась мужем?

— Что? — Арисугава-гими пораженно взглянула на нее.

— Не стоит смущаться, умоляю, — глаза Эда-химэ блестели. — Все судачат о тебе и том достойном кавалере из рода Цутия, что учит тебя охотиться на этих гадких зверей. Я воспитана в строгих правилах, и мне едва ли доведется увидеть его в лицо, но говорят, что он хорош собой и необыкновенно высок. Ты ведь любишь меня, верно? Ты ничего не станешь от меня скрывать?

Арисугава-гими лишилась дара речи. Пусть она не боялась людской молвы, пусть понимала, что свет не стоит и толики ее внимания, но узнать о нечистых слухах из одних-единственных уст — словно взглянуть на молнию.

— Какие подарки он преподнес после первой ночи? Искусен ли он в поэзии? Обучен ли вежеству? Я бесконечно тревожилась, когда думала, что ты стала женой дикаря, который с растрепанными волосами носится по холмам и долам, а в присутствии августейших особ и слова не свяжет... Я надеюсь, вам не приходится спать на голой земле с лошадиным седлом в изголовье, — Эда-химэ бережно взяла подругу за руки, слегка сжав ее пальцы. — И не боишься ли ты произвести на свет ребенка? Говорят, это очень больно!

Арисугава-гими наконец сумела прервать поток ее беззаботных слов.

— Мне обидно разочаровывать доброжелателей, но Цутия-доно никогда не касался моего рукава, — сухо ответила она. — Он происходит из благородной семьи, умело владеет оружием, и его последнее стихотворение носит на веерах половина чиновников из государева архива. Но если бы он хоть единожды попытался обойтись со мной как с возлюбленной, я убила бы его — и понесла бы любое наказание, даже ссылку на безлюдные острова.

Эда-химэ изумленно хлопнула ресницами.

— Государю стоило бы назначить тебя полководцем и отправить усмирять варваров на диких рубежах, — восхищенно выдохнула она. — Нечестивцы в страхе бежали бы от тебя, думая, что видят демона! О, я надеюсь, что ты простишь мне глупую доверчивость, из-за которой я прислушивалась к россказням о тебе. Но все же я не могу понять твоего отвращения к браку. Любой счел бы за честь взять тебя в супруги, пусть ты и не похожа на истинную женщину.

— Я вовсе не сержусь, но давай не будем впредь говорить об этом, — мягко попросила Арисугава-гими, высвободив руки.

Вместо ответа в прелестных глазах Эда-химэ промелькнула едва уловимая тень скорби.

— В самом деле, давай вернемся к задуманному развлечению, — ее голос походил на ласковый птичий щебет. — Я могла бы читать для тебя вслух до самого вечера. Я ведь помню, как нравились тебе повести о чудесах, когда мы обе были еще несмышлеными детьми.

Длинный ноготок Эда-химэ скользнул по краю развернутого свитка, задев начертанный темной краской рог сказочного страшилища. Арисугава-гими рассматривала изображение, не поднимая взгляда.

— В первые годы жизни мир казался совсем иным, — негромко сказала она. — Но разве чудеса случаются? Я не в силах противиться мысли, что само это слово некогда придумали святоши, дабы обманывать простолюдинов и купаться в деньгах.

Эда-химэ изящно повела плечами, будто надеясь сбросить тяжелое одеяние, и вновь погладила ветхий, слегка пожелтевший рисунок, окруженный наполовину выцветшими письменами.

— Грешно не верить в славные деяния богов и будд, — заметила она с легкой укоризной. — Столь явной хулой ты можешь навлечь несчастье на нас обеих. Но пусть так — ты вольна в своих речах, и потом, истинные чудеса не всегда предназначены для невежественной толпы.

— Если подлинное чудо может случиться лишь с кем-нибудь вроде Левого Министра, пускай оно не случается вовсе.

На улице послышался шум, словно кто-то во весь голос затянул знакомую песню. Эда-химэ усмехнулась чуть пренебрежительно — это на удивление шло к ее точеному кукольному лицу.

— Увы, наш садовник подвержен отвратительному пороку винопития... О чем мы говорили? Ах да. Любезная подруга, ты заблуждаешься: должна сказать, я думала вовсе не о министрах.

— Ах, но как же,
Ах, но что же это?
Слишком поспешило сердце мое.
Лилии в саду... — выводил сбивающийся мужской голос за окном.

Эда-химэ тихонько хихикнула, на сей раз не забыв грациозно прикрыть рот краешком рукава. Арисугава-гими пристально следила за тем, как шальной солнечный луч пляшет на разноцветных тканях.

— Груб, но до чего же забавен! Надеюсь, слуги папеньки вскоре его уймут. Прости, что я прерываюсь на столь низкие предметы, милая. Я позволю себе продолжить. Итак, я верю, что истинное чудо может произойти между двумя людьми...

Она подняла руку, чтобы поправить выбившуюся прядь волос, и свиток немедленно свернулся бы, не придержи его Арисугава-гими.

— Лилии в саду
утром расцвели,
первые цветы.
Вот бы мне взглянуть
на нежные лилии...

Песня снаружи неожиданно затихла, точно пьяница наконец повалился в цветы и уснул.

— Между двумя людьми, связанными в прошлой, нынешней и будущей жизни, — закончила Эда-химэ и со смущенной полуулыбкой взглянула на подругу. Та ответила ей очень спокойным, почти равнодушным взглядом, так что у Эда-химэ, пожалуй, был повод обидеться. Но вместо этого она продолжила: — Сумев вырваться из круговорота смертей и рождений, верно любившие друг друга окажутся в Чистой земле и возродятся в одном венчике лотоса. Это прекрасно, не правда ли? Я осмеливаюсь мечтать, что подобное чудо будет подарено мне и моему будущему супругу. И тебе, дорогая, — с тем, кого ты выберешь в мужья... Ах, прости, я вновь затронула запретную тему!

В расстроенных чувствах она сплела пальцы, тесно сжала руки и приложила их к груди, будто надеясь вымолить прощение.

— Это вовсе меня не задевает, — ответила Арисугава-гими, глядя, как на подоле одеяния Эда-химэ сменяют друг друга зеленый и желтый цвет. — Чудо возрождения, так? Порой мне кажется, что из тебя вышла бы дивная проповедница. Слушая, как ты воспеваешь милость и благодать, я готова уверовать в существование Чистой земли. Жаль, что...

— Вот и славно, — с облегчением вздохнула Эда-химэ. — А теперь давай все же примемся за чтение, если столь безыскусная забава тебе не претит. Только позволь задать один нескромный вопрос: что за мастерица расшила рукава твоей накидки этими золотыми ветвями? Мотив немного вычурный, но приятный для глаза. Я хотела бы обратиться к ней — смею надеяться, ты не против того, чтобы я воспользовалась услугами твоей служанки.

Полуденное солнце разливалось вокруг и высвечивало крохотное алое пятнышко, тонувшее в лаковой темноте.

— Я сделала это сама, — Арисугава-гими незаметно прикусила губу, позволив легкой боли связывать ее разум с действительностью.

— И верно, девочками мы вдвоем учились вышиванию. Как быстро пролетают весны... Однако ты не забываешь раз выученного, я знаю. Ты создала прекрасный узор, дорогая, но нить выглядит слишком жесткой. Не царапает ли она кожу, когда ты подкладываешь рукав под голову, готовясь ко сну?

— Нет, нисколько.

Ветерок, гладивший обнаженную шею, казался прикосновением теплых и очень цепких девичьих пальцев.

Atanvarnie

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• Atanvarnie
• Золотая ветвь