Бабочки

---

***

Вы бродите по этим руинам второй час — и ничего. Развалины как развалины: обломки колонн крошатся, в замшелых комнатёнках капает вода с потолка, трава пробивается меж разбитых плит, пахнут до одури полевые цветы, гудят пчёлы, щебечут птицы. Тень от башни медленно ползёт, пересекая весь утёс, точно гигантская стрелка песочных часов.

Слишком высока эта башня, бессмысленно высока; если что-то здесь и выглядит зловеще — так это она. Зато по сравнению с остальной частью школы — здесь когда-то была школа, так ведь говорят? — она сохранилась просто идеально. Это место могло бы стать приманкой для туристов — тем более, прямо у подножия утёса раскинулся курортный городок. Но редко кто поднимается оттуда сюда. Ходит молва, что руины прокляты, — и недаром: именно в этих местах за полгода пропали без вести семь человек.

И последний из них — как раз перед тем, как вы приехали в этот городок на отдых. Иначе и быть не могло.

Ты проходишь вдоль полуразрушенной колоннады уже в третий раз. Естественно, ничего не изменилось. Ты замечаешь вдалеке одну из ваших: забралась на треснувшую стену пятиэтажного здания без крыши, сидит на краю, смотрит вниз сквозь очки, выискивает хоть что-то необычное. Ты машешь ей рукой: всё чисто. Она машет в ответ: тоже ничего.

Ты задерживаешься ненадолго возле бывшей оранжереи. Стёкла давным-давно осыпались, от каркаса остались только несколько ржавых прутьев, а белые розы расползлись во все стороны, стелясь по земле. Ленивый вдох, долгий выдох; сладкий аромат кружит голову, солнце припекает, дует лёгкий ветерок. Белая бабочка-капустница порхает мимо, опускается на тёмно-зелёные листья, игнорируя цветы, уверенно ползёт по шипастому стеблю…

Капустница. На розе. Ага, сейчас.

Твою лень снимает как рукой. Перебирая ножками, бабочка медленно поворачивается, и по позвоночнику пробегает холодок. Издалека ты не различаешь глазёнки на её голове, но точно знаешь: глядит.

Будто убедившись, что ты поняла, насекомое взлетает, оказавшись на уровне твоей головы, и по прямой, без положенных бабочкам зигзагов, устремляется к галерее, между треснувших колонн и — куда-то вниз и прочь из виду.

Ты медленно подходишь к тому месту, где пропала летучая тварь. В стене за колоннами — ровный проём, которого здесь точно не было в прошлый раз. Крутые каменные ступени ведут вглубь.

Рука машинально погружается в сумочку, нащупывает холодную рукоять.

«Бабочки».

«Почему каждый раз — обязательно чёртовы бабочки?»

***

Больше сотни ступеней в полной темноте — ты сбилась со счёта; а на дне бездны — целый лабиринт из книжных полок, покрытых вековой пылью. Здесь горят редкие факелы, тусклые, но после мрака лестницы всё равно слепящие.

Капустница. И ещё одна. Они почти не машут крыльями, парят, скользят по узким проходам туда-сюда, как маленькие белые хищные птицы.

Ты шагаешь вперёд.

Налево, направо, направо, прямо — метров сто, не меньше, проход всё тесней, слева и справа — книги, книги, названий не разобрать, побитые плесенью, надгрызенные крысами корешки, книги-книги-книги; пыль клубится под ногами, в носу свербит. Перекрёсток: прямо, налево, направо — одинаковые, как будто бесконечные, проходы-близнецы. Бабочка проносится над головой, едва не задевая волосы, — будто показывает: прямо. Шаг, ещё шаг, десять, двадцать, сто. Сразу две бабочки зависают у твоего затылка и летят следом, чутко подстраиваясь под твой шаг. Ты слышишь, как хлопают их крылышки. К горлу подступает знакомая тошнота.

«Видали и не такое».

В очередном проходе ты останавливаешься перевести дух. Впереди, в конце прохода, дрожащий красноватый свет факелов мешается с другим, как будто от луны — хотя снаружи день, — и мелькают зыбкие тени. Снова бабочки, или?.. Трепет крыльев — или приглушённый разговор? Взгляд задерживается на книжных полках, но вместо корешков тебе вдруг видится кирпичная кладка. Ты внезапно ощущаешь себя брошенной, забытой миром, не нужной более — и знаешь, почему, и силишься прогнать наваждение, успокоить колотящееся сердце, но это чувство сильнее доводов.

«Нет. Врёшь. Не выйдет».

Вдох. Выдох. Потягиваешься, сжимаешь кулаки. Вперёд.

***

Теперь ты в просторном зале, где рядами стоят потёртые столы. На некоторые из них водружены большие шарообразные фонари — это от них струится тот мертвенно-лунный свет. Бабочки везде — белые капустницы, мелкие серые мотыльки, тяжёлые грязно-бурые ночницы; они облепляют каждый фонарь, скользят и мечутся в затхлом воздухе, и от плеска их крыльев мутит. Ты встряхиваешь головой.

За одним из столов, облокотившись, сидит… девочка? девушка? Она из тех, кому на вид можно дать от десяти до пятидесяти. Слишком ангельское личико, не выражающее ничего, слишком гладкая и бледная кожа — как у призрака, слишком искусственный, невозможно-лиловый цвет волос, и эти глаза, по-детски огромные — такие же невозможные. Ветерок треплет оборки на её лёгком платьице — хотя откуда тут взяться ветерку?

— Ура! Вот ты и нашла меня, — говорит девица елейным голоском. — Впрочем, я и не сомневалась. Позволь представиться: Такацуки Сиори.

Ты усмехаешься, стараясь не выдать волнение.

— Значит, те семеро пропавших — твоих рук дело?

— Отчего же? — Она жеманно хлопает изящными ресницами. — Все они здесь. Просто устали и отдыхают. Впрочем, с ними неинтересно было играть. Но ты ведь не такая, как все они, правда? Пожалуйста, оставайся здесь, поиграй со мной!

Здешний свет странно успокаивает, и стаи бабочек уже не так тревожат. Одна за другой садятся они на твою одежду, на руки, шею; их шёлковые крылья мягки, и только лапки немного колются. Ты уже не возражаешь.

Всё ненастоящее.

— Спасибо за предложение, — спокойно отвечаешь ты. — Но меня ждут снаружи. И их всех тоже.

Почему же это прозвучало так неуверенно?

— Ой, неужели и правда ждут? — откровенно издевается она. — Знаешь, а может, так и есть. Сейчас — ждут. А потом ведь обязательно бросят. Предадут. Забудут. Там, снаружи, все предают. Ты сама знаешь, милая моя. Ты же всё вспоминала, пока шла ко мне.

Вспоминала.

Бабочки. Качают крылышками, баюкают. Обволакивают. Забираются под одежду, щекочут лапками и хоботками — всё слабей, всё незаметнее.

Нет. Нет.

— Да, разумеется, все они такие. Совсем как та, первая, за которой я сюда пришла. Какая она была, о! Такая сильная, красивая, и так на меня смотрела! Так весело было с ней играть — как ни с кем другим! Как марионетка под моей рукой — только прекраснее тысяч кукол, живая, тёплая. Так мило дрожали её губы, когда я ранила её словами! И она оставалась рядом. Всё время, раз за разом — рядом со мной. Я так ею дорожила. Думала — останется навсегда.

Она умолкает. «Навсегда, — отдаётся эхом от щербатых стен, колышется на волнах призрачного света. — Всегда. Да».

— А она сбежала. Отыскала выход, подумать только. Предала меня. Бросила одну, оставила скучать. Кричала что-то о своём чистом сердце, да, конечно. Будто в этих стенах — только плесень, которая её изъест.

Она хихикает, мелко вздрагивая. Хоботки бабочек дёргаются. Щекотно.

— Глупенькая. Чистых сердец не бывает. Ни у кого. Никогда.

Надо же, какой дурацкий, роковой просчёт.

Она могла охмурить тебя словами и образами, затуманить память, сыграть на глубинных страхах и старых обидах… Но это чувство, что разбужено в тебе теперь, ей никак не подделать и не заглушить. Это — долгожданная уверенность в себе перед лицом врага, это — радость до дрожи, до крика, до бега по пыльному асфальту без цели и направления.

Та нелепая радость, которую ты некогда ощутила, держа в ладонях исторгнутый из сердца кристалл.

Ты всё помнишь.

Ты улыбаешься. Делаешь вдох. Вскидываешь руку.

Это только для тебя самой — минута покоя, и звёздный свет, озаряющий сердце, и вольный ветер в волосах и на коже, и прилив немыслимых сил, сметающий все боязни и сомнения… Для неё же — лишь одно мгновение, ослепительная вспышка и жаркий всполох, словно кто-то плеснул спирта в открытую печь. Мотыльки бросаются врассыпную, иные безвольно опадают на пол, а ты стоишь у неё за спиной, ещё прежде, чем она успевает понять.

— Вот как, да, — выплёвывает она — злобно, хрипло, надломленно; весь прежний елей исчез из её голоса, точно за секунду выгорел дотла. — Значит, вот какие игры тебе по душе? Ну давай, поиграем по-твоему.

Она оборачивается; лицо её искажено гневом, а глаза горят алым. Закручивается волчком, и ветер раздувает подол её платья, будто огромная бабочка расправляет крылья, и другие бабочки взлетают, сбиваются в тучу у неё за спиной. Бросается прямо на тебя — ты успеваешь увернуться, но не сделать выпад. И вдруг её уже нет, и только злой, обиженный смех уносится вглубь книжного лабиринта, откуда ты пришла.

Фонари разом гаснут.

Ты не бежишь — чеканишь шаг, преследуя призрачный голос. Бабочки — теперь они не направляют, но атакуют. Реакция тебя не подводит: все они, сколько бы их ни было, оседают пылью на полках или хрустят под ногой.

Помещение перед тобой — убегающие вдаль стены, низкий потолок, должно быть, какой-то склад или ангар — тускло освещено; как будто длинные ряды едва горящих ламп выстроились на полу… Но, приглядевшись, ты понимаешь.

Капуста. От стены до стены, с идеально выверенными промежутками — одинаковые до последнего листика капустные кочаны, уходящие корнями прямо в бетон. Мерцающие. Слишком белые.

Громыхает железная дверь за спиной, и лязгает засов. Оглядываешься невольно — никого; снова смотришь на капустное поле — показалось, или? — нет, и правда, на одном, другом, третьем кочане загораются парами красные точки, множатся, собираются в тучу, разбегаются волной до краёв ангара… Ты щуришься — и видишь их. Гусеницы. Бледные тельца, неотличимые по цвету от капустных листьев, и горящие алые глазки. Облепляют каждый кочан, кишат, копошатся.

Глядят.

А потом их шкурки лопаются одна за другой, обнажая угольно-чёрные шипы, пластины брони, двери, бамперы… Колёса.

Уши закладывает: тысячи моторчиков разом дают единый нестройный аккорд.

Чёрные машинки приходят в движение, лязгая, скатываются на бетонный пол. И — растут.

Скорость на твоей стороне: ты мечешься пулей от стены до стены, зависаешь на стальных опорах, и пока мириады машин, ища тебя, ошалело крутят багровыми фарами, у тебя есть время на удар. Но их слишком много, их рёв всё прибывает, и если так пойдёт дальше, они заполнят собой всё пространство — и твоей кожи коснутся уже не шёлковые крылышки, а стальные шипы. Нужно скорей найти ту, кто стоит за ними, — но её нет нигде, только её пронзительно-кислый смех тут и там прорывается через гул и лязг.

Ты замираешь под потолком, держась за балку. Вдох. Выдох. Внизу беспорядочно копошится, волнуется чёрно-красный рой… Беспорядочно ли? Ты замечаешь: в одном углу машины-насекомые принимаются двигаться по спирали, одна за другой, и вот уже полсотни или сотня крутятся вокруг одной точки, как вода в воронке. Ты напрягаешь глаза до боли и невольно напрягаешься всем телом; пальцы немеют, стискивая металл.

В центре чёрного водоворота — одна из машин. Такая же, как прочие… только за лобовым стеклом можно различить сидения — и на них чехлы в оборку. Совсем как платье девчонки-призрака.

«Нашла».

Ты улыбаешься. Пора заканчивать.

— Venus Love-Me Chain.

***

Вы находите всех пропавших в развалинах напротив, в одной каморке с дырой в потолке. Все они живы, но без сознания, некоторые из них измождены; Усаги извлекает Кристалл и опускается рядом с ними на землю, собираясь помочь. В углу Ами что-то показывает на планшете Макото, та глядит задумчиво, склонившись, и теребит подбородок. Рэй подпирает стену снаружи у входа, рисует знаки носком туфли на пыльной плите.

— Она что-то говорила про «того, кто засел в башне», — сообщаешь ты ей, подойдя ближе. — Надо полагать, вон там, на самом верху.

— Я видела в огне, — отвечает Рэй. — Какой-то мундир, розы, красная машина… Вот какой толк от машины, когда заперся на чердаке и сидишь безвылазно? — Она кривится, скрестив руки на груди. — Проверим и этого типа, без него тут вряд ли обошлось.

— Проверим.

Ты становишься рядом, и вы молчите вдвоём. Дует лёгкий ветерок; солнце клонится к закату, туда, где чернеет покрытый лесом холм.

Башня так же молча высится над руинами — чрезмерно, неоправданно высокая, неповреждённая, но уродливая и без того. Колокола наверху молчат, но кажется, что башня смотрит на вас — и зовёт.

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• Forion
• Бабочки