Настоящее продолженное время

---

— Как удивительно, профессор! — восклицает седой лысеющий доктор. — Все думали, что вы умерли.

Он кивает — механически, точь-в-точь заводная кукла. Доктор поднимает его безвольную руку — движение тоже выходит чересчур резким, как у марионетки. Но он не возражает. Вновь позволяет доктору проверить пульс, прослушать грудную клетку. Оставляет на анализ несколько капель крови — у него, конечно же, есть при себе документы, но поверить пластику и бумаге гораздо труднее, чем собственным глазам. Необходимы дополнительные свидетельства — так ему говорят. Говорят приглушенными голосами, словно бы извиняясь за неудобство. Ему всё равно. На самом-то деле, неудобство ощущает не он — они сами: вот почему так настороженно смотрят, вот почему не подходят ни на шаг ближе необходимого, опасаясь вдруг пересечь невидимую черту, отделяющую каждого из них — человека — от призрака, поселившегося в коридорах университетского комплекса. Призрака по имени Нэмуро Содзи, который уже двадцать пять лет, как должен быть мертв.

Неудивительно, что они (и бывшие коллеги, и новые сотрудники, и даже обслуживающий персонал, от глаз которого так или иначе ничто не укроется) — что все они ждут вердикта, который снял бы с ситуации неопределенность, а с них — ответственность. Сейчас за бывшего профессора Нэмуро отвечает врач — на первый взгляд, ничуть не тяготящийся ролью этакого арбитра в белом халате. Пожилой врач — единственный, кто разговаривает с ним не вполне официально. Прочие — остаются в рамках вежливых слов и столь же вежливого молчания.

Они молчат, а он проходит мимо — скользит, почти не касаясь пола, как настоящий призрак, — отмечая чужие реакции с бесстрастностью датчика. Неудивительно. Чего-то подобного он как раз ожидал. Что-то подобное ему хорошо знакомо.

Всё просто. Он знает разгадку, а они — нет. Неудивительно, что им неуютно. «Неудивительно» — очень удобное слово. За ним — за предупреждающим знанием, спокойным и холодным, как инструменты врача — по-прежнему легко прятать всё остальное.

Он сидит напротив седого доктора и не двигается, пока его не попросят. Потому лишь, что здесь, в чистом и светлом кабинете, нет ничего необычного — всё обыкновенно и просто. Не-удивительно. Сколько бы добродушный врач ни утверждал обратное.

Именно поэтому он сидит неподвижно и даже не смотрит в зеркало. Просто ему нет до зеркала никакого дела.

Раньше, порой, он всё-таки кидал туда взгляд — словно бы на что-то надеясь. В Отори ведь не было зеркал — или, по крайней мере, Нэмуро ни разу в них не смотрелся. Но теперь бывший профессор даже слишком хорошо знает, что увидит в собственном отражении.

Гладкое юношеское лицо без малейшей приметы возраста. Светлые до белизны волосы, где не отыщется ни единой седой пряди. Глаза, которые, кажется, вовсе никогда не знали очков.

Доктор качает головой, сверяется со старыми записями в медкарте.

— Удивительно, профессор. Совершенно удивительно!

Они по-прежнему называют его профессором. Подчеркнутое проявление вежливости. Своеобразная дань уважения.

— Ничего удивительного, — возражает он. — Просто кома.

Просто неудача, постигшая приглашенного профессора Нэмуро Содзи. В одном из зданий прославленной Академии Отори разыгралась трагедия — кто-то неосторожный устроил пожар в самом сердце экспериментальной лаборатории. Погибло множество научных результатов — и сотня учеников. Профессор пытался спасти хоть что-то — или кого-то — но балка, упавшая с потолка, лишила его сознания. На долгих двадцать пять лет.

Всё именно так и было, доктор. Не сомневайтесь.

Такова официальная версия. Со стороны Отори было бы неразумно обойтись без нее. Бывший профессор ценит рациональность — даже рациональность, проявленную противником.

Доктор хмурится, наклоняет голову. Его небольшая лысина обеспокоенно блестит.

— Не думайте, что я сомневаюсь. Нет-нет. Результаты… всё полностью совпадает, ни малейшего расхождения, точно по базе данных… — голос пожилого врача переходит в неразборчивое бормотание — он просматривает медкарту, но явно обращается не к пациенту, а к себе самому. — Нет-нет, всё как следует. Но ваше зрение… здесь точно написано!

— Мне сделали операцию. В архиве больницы, приписанной к Академии, должны найтись записи. — Его голос остаётся спокойным и ровным.

Доктор кивает, вновь погружаясь в изучение медкарты и нескольких сопутствующих документов. Давно понятно, что оттуда нельзя ничего извлечь. Но доктор слишком любит то, что может называть «удивительным».

— Знаете, профессор, — задумчиво говорит он, откладывая обратно бесполезную папку, — вас и правда считали мертвым.

Бывший профессор кивает. Ему это известно.

Он преодолевает внезапное, неуместное желание всё-таки бросить взгляд в зеркало.

— Дело в том, — без лишних эмоций объясняет он доктору, — что после пожара произошло досадное недоразумение с документами.

Нэмуро объясняет это не только доктору. Всем прочим — бывшим коллегам, новым сотрудникам и бдительному руководству. Они имеют право знать, что случилось. Просто возникла путаница, которую никто вовремя не исправил. В конце концов, профессор всё равно лежал в коме.

Досадное недоразумение с документами, в ходе которого личное дело профессора Нэмуро исчезло из архивов Академии; а сразу после, по странному стечению обстоятельств, на том же самом месте оказалось личное дело некоего старшеклассника. Где с фотографии в верхнем углу титульного листа смотрело точно такое лицо, какое бывший профессор в любой момент может увидеть в зеркале.

— Да-да, мне говорили об этом, — качает головой доктор. — Но вот что странно. Я тогда недавно начал работать в здешней больнице. Вы меня, наверное, и не помните; это нормально. Но я вот хорошо помню тот летний вечер… — он задумчиво смотрит куда-то вдаль. — Я остался тогда на дежурстве. Сами знаете, должно быть: формальность. На всякий случай. И вот, среди ночи кто-то позвонил в приёмную и сказал: «Профессор Нэмуро Содзи погиб при пожаре», — доктор старательно воспроизводит механический, отстраненный тон. — Это была та самая ночь. Потом сюда сообщили официально.

Нэмуро молчит.

— Вы не знаете, кто бы это мог быть? — как бы невзначай спрашивает доктор.

Нэмуро пожимает плечами. Он мог бы предположить. Подобные шутки вполне в стиле Отори Акио. Но сейчас в этом совершенно нет смысла.

Что же, профессор Нэмуро действительно умер тогда. Профессор умер — да здравствует Микагэ Содзи.

Человек-тень.

Достойная замена для человека-призрака — или человека-робота.

Он говорит доктору, что не помнит последних двадцати пяти лет. Так и есть. Он знает об этих годах, но не помнит их. Он знает, что годы и правда шли — хотя сомневается, будто можно прожить четверть века, словно во сне. Может, это и правда был сон — может, он и в самом деле был в коме, видя яркие сны о мальчике, не похожем на себя самого, и о других детях, держащих в одной руке меч, а в другой — разноцветные розы.

Он знает этих детей, хотя не может вспомнить ни единого имени. Он знает, как выглядит Арена Дуэлей, и смутно чувствует ее связь с собственной давней работой. Он знает многое, и где-то там, в области последнего поединка, знание начинает рассыпаться осколками, смешиваясь с подлинной памятью. Ворошить осколки он не намерен. Там тоже нет ничего удивительного — только порезы, из которых при неосторожном движении может выступить кровь.

Так что — о том, что бывший профессор действительно помнит, он доктору не говорит. Не считает целесообразным. По крайней мере, рассказывает — если придется к слову — не больше, чем можно узнать из прочих источников. Факты, факты и ничего, кроме них.

Да, у него была девушка-секретарь. По фамилии Тида. Тида Токико, кажется. Или нет. Имя хуже держится в памяти — возможно, тоже последствия амнезии, доктор. Впрочем, проверить по базе данных — это будет лучше всего.

Да, у этой девушки был брат. Смертельно больной мальчик. Профессор Нэмуро не был специалистом в медицине, так что не в состоянии вспомнить точный диагноз. Вроде бы, редкая форма рака — а может, и что-то худшее. В конце концов, консилиум ведь решил, что надежды нет.

Да, потом мальчик умер. Нет, дня и месяца он не помнит, но это случилось незадолго до пожара. Да, конечно, доктор — одно никак не связано с другим. Разве можно подумать?..

Доктор дружелюбно кивает и записывает ответы. Неполное условие задачи обрекает на неправильное решение. Нэмуро кивает про себя. Он знает разгадку, в отличие от всех прочих.

Консилиум решил, что надежды нет. Профессор Нэмуро Содзи решил иначе. Об этом он молчит — просто помнит слезы, предательски блеснувшие в глазах девушки-секретаря. И розу, протянутую ему улыбающимся, веснушчатым мальчиком. Он помнит и то, что случилось с ним после — из-за этих двоих.

Но это не имеет значения. Это никак не поможет доктору поставить диагноз.

Конечно же, он помнит и председателя попечительского совета. Того, кто на самом деле управляет Академией Отори. До сих пор — уже двадцать пять лет, а может, и больше. Нэмуро не собирается просить о том, чтобы это проверяли по базе данных. Наверняка, на этот случай тоже есть какая-нибудь официальная версия. Просто обязана быть.

Думать про председателя — еще менее целесообразно, чем ворошить осколки памяти в кабинете врача. Академия Отори выплюнула заводного робота, вдоволь с ним наигравшись, и всё, что случилось там — кончено.

Только одна-единственная вещь оттуда до сих пор с ним. Наручные механические часы, с которыми бывший профессор не расстается даже во сне.

Часы, на первый взгляд, бесполезны — да и на второй тоже. Но бывшему профессору, пострадавшему от тяжелой болезни — призраку, поселившемуся в коридорах университетского комплекса — простительны некоторые чудачества.

Даже об этом Нэмуро в состоянии сказать всё то же: «Неудивительно», но сколько бы правильных, рациональных слов он ни подбирал, всё равно слегка вздрагивает — незаметно для всех, и даже для седого добродушного доктора — когда вновь смотрит на циферблат.

Часы всегда показывают одно и то же время: то самое, когда сгорел Мемориальный Зал. С точностью до секунды.

Ночью, оставшись один, он лежит без сна на узкой больничной койке. Лампы погашены, и палата, в которой нет других пациентов, похожа на тихий и темный гроб. Ничто не нарушает его покой. Только едва заметно колышутся шторы — вентиляция работает независимо от времени суток. Таково разумное объяснение: вентиляция; и оно отгоняет мысль о безмолвном призраке, неспособном выбраться из своей могилы.

Он лежит в оглушительной тишине, скрестив на груди руки и переплетя пальцы. Взглядом выписывая в воздухе знак бесконечности — вниз, вверх и в стороны, вновь и вновь.

С какого-то времени каждая его бессонная ночь похожа на другую — единственную, изменившую всё. И одновременно непохожа.

Он не может вспомнить, о чём же думал в ту ночь. В этом разница.

Но он помнит, как лежал без сна, глядя то на запертую изнутри дверь, то на свои скрещенные руки. Точно так же, как и сейчас.

Его разум работает почти вхолостую, не обрабатывая никакой полезной информации. Он всего лишь сортирует дневные впечатления, тщетно стараясь отыскать нечто, достойное остаться в долговременной памяти. Словно ему нельзя отвлекаться — словно так он сможет увидеть, услышать или ощутить какой-то сигнал, и тогда все детали головоломки встанут на своё место. Как они встали той ночью. Давным-давно.

В эти — другие, похожие и непохожие — ночи бывший профессор постоянно, подспудно ждет, что кто-то может войти.

Но тихую, темную неподвижность нарушает лишь колыхание штор. Ждать нечего и некого. Только смутные образы, которые начинают кружиться в углах палаты — в знак того, что глаза устали от бесконечности, от постоянного, напряженного вглядывания во мрак. Мерцающие пятна, круги и спирали, которым под силу принять более определенные формы — если он только позволит. Он не видит причины не позволять.

Он закрывает глаза. Конечно, это не сон. Но и не реальность.

Всего лишь то, что он действительно помнит — и в чем может признаться только в ночное время, только с закрытыми глазами и сам себе.

Он открывает глаза. Больничная палата — всё та же, словно не прошло даже минуты с тех пор, как он погрузился в свой недо-сон. И он сам — всё тот же; даже в отсутствие видимых причин.

Он ведь помнит всё, что увидел перед собой на Арене Дуэлей, прежде чем мир вокруг него снова, как и двадцать пять лет назад, разлетелся осколками.

Именно потому, что он всё вспомнил и понял, он больше не мог оставаться на прежнем месте. Робот сломался, робот нарушил программу, робот стал бесполезен.

Но каждый раз, когда бывший профессор смотрит в зеркало, он видит там одно и то же лицо — лицо своей улыбчивой тени.

Проходят дни — а может быть, недели и месяцы — и сменяются ночами, похожими и непохожими друг на друга — как на одну из давно минувших ночей.

Дни и ночи идут чередой, и тем не менее — всё остаётся, как прежде.

Он спрашивает себя: почему? Но не находит ответа.

Однажды — он не может сказать, сколько дней (недель? месяцев?) проходит с тех пор, как он оставил Отори — Нэмуро отправляется на освежающую прогулку. По крайней мере, так он говорит доктору, с которым постепенно привык беседовать о повседневных делах. Доктор благодушно кивает, заметив, что пациенты в подобных случаях и вправду нередко испытывают нужду в свежем воздухе. Единственный пациент соглашается ответным кивком.

Гораздо удобнее воспользоваться медицинской необходимостью, как готовым предлогом, чем изобретать собственный.

Ему не нужен свежий воздух — да и был ли здешний воздух свежим хоть раз за последние двадцать пять лет? Нэмуро еще помнит воздух Академии, пропитанный светом, солнцем и цветочными запахами. Не составит труда объективно сравнить одно и другое по всем возможным параметрам.

Ему нужно просто выйти наружу — просто уйти куда-то еще, лишь бы убедиться, что он — не призрак, привязанный к одному-единственному месту.

Так что он оставляет за спиной здания университетского комплекса, не позволяя себе оглядываться. Другое дело, что Нэмуро не представляет, в какую сторону логичней направиться дальше — если и впрямь поддерживать легенду насчет прогулки — и отсутствие цели отдаётся беспокойством где-то внутри. Бесцельность непривычна, неправильна. Он привык преследовать цель — пусть даже путь к ней петляет, а глаза застит то ли чересчур-яркий свет, то ли столь же яркая тьма. Он привык к этому — и не привык расставаться с привычками.

В конце концов, спустя несколько сотен шагов ничто не помешает ему повернуть обратно — разве что немного задержит инерция людского потока. Он, быть может, движется наугад, но всё-таки запоминает дорогу.

Однако поверхностные раздумья о «свежем воздухе» сами собой приводят бывшего профессора в парк. Он не уверен, откуда помнит о местном парке и когда впервые о нём услышал. Кажется, когда-то давно: в честь одной самонадеянной попытки вытащить молодого исследователя из его «скорлупы» — Нэмуро всегда предпочитал совместным развлечениям библиотеку или лаборатории. Попытка, разумеется, кончилась неудачей — но часть информации успела задержаться в глубинных ячейках памяти.

Пожав плечами и отметив, что людей в парке не слишком много — как-никак, середина рабочего дня — Нэмуро всё же сворачивает на одну из боковых дорожек: туда, где он точно вряд ли кого-нибудь потревожит — и где вряд ли потревожат его самого. Воздух, наполняющий легкие — вдох-выдох, автоматическое действие, хорошо отлаженный механизм молодого тела — не уменьшает тяжести, с которой память давит на плечи. Как и зеленые листья, как и лица людей — одинаково неразличимые в своем множестве.

Как он и думал, на самом деле. Но бывший профессор почему-то не поворачивает назад — наоборот, углубляется в парк, словно желая заблудиться и потерять себя, если уж не может найти.

Он идет, погруженный в раздумья, а потому не сразу замечает перед собой девушку в белом берете и нежно-розовом платье, почему-то заставляющем вспомнить о лепестках цветов.

Девушка сидит на корточках, внимательно разглядывая что-то в траве.

— Прошу прощения, — произносит он, с усилием вспоминая формулу вежливости. — Я не хотел вам мешать.

Девушка словно не слышит его. Он уже готов пройти мимо, досадуя, что только зря открывал рот, но что-то в ее позе неуловимо меняется — как если бы его слова добирались до нее с опозданием: сквозь стену или толщу воды.

— Здравствуй, — говорит она, не поворачивая головы. — Мы снова встретились. Как странно; я ведь вовсе не тебя здесь ищу.

Голос звучит знакомо, но Нэмуро не удается вспомнить, где он мог её слышать.

— Мы с вами раньше встречались? — В его голосе — то, что он привык считать вежливым удивлением.

Девушка молчит, как будто вопрос настолько очевиден, что не требует вовсе никакого ответа.

Но вот она уже поднимается — одним плавным, изящным движением — и поворачивается к нему.

— Ты талантливый притворщик, я помню. Но сейчас это совершенно не нужно.

Девушка смуглая и зеленоглазая, с правильными, хотя и необычными, чертами лица. Ее роскошные темные волосы стекают на плечи волнами, не связанные ни резинкой, ни лентой. Сама мысль о том, что эти волосы можно связать — ограничить, лишить свободы — выглядит кощунством.

Неожиданно девушка кажется ему очень похожей на Мамию — но это длится едва ли долю мгновения. Он встряхивает головой, словно бы просыпаясь. Конечно же, никакого сходства и близко нет.

— Я даже не помню, как вас зовут, — замечает он. Девушка едва заметно пожимает плечами: похоже, ее не удивляет забывчивость бывшего профессора. Как если бы ей была известна причина.

Она чуть наклоняет голову к плечу и смотрит внимательно.

— Почему ты пришел сюда? Неожиданная встреча. Я не могла знать и не выбирала час.

— Я… гуляю здесь. Дышу свежим воздухом. — Искусственность последней фразы неизбежно должна бросаться в глаза. Но девушка, так и не назвавшая своё имя, ничем — ни жестом, ни выражением лица — не показывает своего недовольства. Ее взгляд по-прежнему остается сосредоточенным и спокойным: словно ответ, который уже дал ей Нэмуро, — это не всё. Словно должно быть что-то ещё в его ровном голосе или бесстрастном, гладком лице, способное стать для девушки верным ключом к дальнейшему разговору. Словно она знает, каким должен быть этот ключ.

Но ей неоткуда не то, что знать — догадываться. Бывший профессор качает головой.

— Странно, — задумчиво произносит девушка. — Я вижу, что ты дышишь всё тем же воздухом. Странно, — повторяет она и замирает, приложив тонкий палец к нижней губе. — Ах, да. Я поняла. Ну конечно, — она серьезно кивает, словно бы только что решила сложную логическую задачу. — Всё дело в том, что ты тоже ищешь. Как я ищу её.

— Кого? — спрашивает он, против воли увлеченный странной беседой.

— Ее, — повторяет девушка с поразительной убежденностью. — Я ищу ее, потому что она ушла раньше, и след потерян. И ты — тоже. Она ушла раньше, но иллюзии задержали нас.

— Подожди. Ты говоришь… — он невольно переходит на «ты» и на шёпот. Сам не заметив, как.

Токико. Он старается как можно меньше вспоминать обо всём, что связано с ней. Ничуть не удивительно — просто больно. Но он не может не вспоминать; обо всём — и об этом тоже.

Она не захотела понять его. Не пожелала прислушаться. Ему казалось, что они схожи — но она отказалась от своего стремления, ради… ради чего?

Если бы она это сделала — если бы она только подошла к нему, а не к Председателю — всё могло бы пойти иначе. Он мог бы убедить ее — мог бы обойтись без Печати Розы — мог бы выбраться из тупика, в который ставил его энтропийный принцип; но она отказалась от понимания. Она… опять, всегда — она. Не желающая слышать его — обрекающая на то, чем всё кончилось.

Он встряхивает головой и снова смотрит в лицо загадочной незнакомке.

— Я говорю об Утэне, — кивает девушка.

Утэна. Чашечка цветка, чашелистик. Ботаника никогда не относилась к сфере его научных интересов, он имел только самые общие представления об этой области.

— Что это значит?

— Ты же знаешь сам.

Утэна. Чашелистик. А еще… Он трет пальцами лоб, пытаясь ухватить даже не воспоминание — его тень. Тень из тех времен, о которых он знает, но которых не помнит. Тень из воспоминаний тени — если у тени могут быть настоящие воспоминания. Последнее сражение на Арене Дуэлей. Токико, которая всё-таки победила его — разрушила даже ту спасительную иллюзию, созданную после ее ухода. Разрушила — и снова ушла. Неверное доказательство не заслуживает иного.

Он слышал это слово — тогда. Эхо по-прежнему звучит в его голове. Утэна.

Но больше — ничего.

Он хмурится. Может быть, девушка называет этим именем Токико — хотя никак не могла бы знать их обоих. Надо сосредоточиться.

— Если бы я хотел ее искать… — говорит он, выталкивая слова через почти неподвижные губы. — Я вряд ли бы начал. Она делала то, что он сказал ей, и только. Я сам видел, как она…

Девушка кивает, не давая ему закончить.

— Да, правда. Всё так и было. Она обнимала его, целовала, и он говорил ей, что она — принцесса. Ради него она забыла о том, что было ей дорого — пусть и не навсегда. По правде сказать, другие забывали о большем — надолго, порой до конца времен… Но ведь таких, как она, судят по особой мерке? Такие, как она, должны быть безупречными, правда?

— Иначе они не имеют права судить других, — шепчет он пересохшими в один миг губами.

— Всё верно, — легко соглашается незнакомка. — Но вот о чем ни ты, ни я не подумали вовремя. Это она была виновата? Или это ты обвинил ее, потому что так было легче?

Необычная формулировка вопроса. Словно бы она знает: он и правда уже обвинял однажды, чтобы облегчить ношу.

— Она сделала то, что сделала. И она ушла. — Он защищается фактами, потому что факты — не лгут.

— Не спрашивай: что сделала она. Спроси лучше о себе. Что ты сделал? О чем ты думал? Что ты понял, а чего — нет?

Она спрашивает обыденным тоном, вовсе не схожим с тоном учителя или судьи. Она — всего лишь хрупкая девушка, от взгляда на которую никак не может сделаться страшно. Но ее слова вонзаются в его мозг, как импульсы от электродов — то, чего с ним не проделывали в университетской больнице, хотя могли бы.

Он открывает рот, чтобы ответить, но она поднимает руку в предупреждающем жесте.

— Постой. Осталось немного. Ты говорил Утэне, что вы похожи — верно. Но и мы с тобой — тоже. Всё зависит от того, с какой стороны смотреть. Мы оба попали в ловушку воспоминаний и представлений: я и ты. Я всё время путала ее со своим потерянным богом, а его давным-давно спутала с братом, целовавшим меня по ночам. Ты сначала слил ее в одно с младшим братом, а потом не отличил от него иллюзию собственного ума. Теперь я освободилась; а ты?

Бывший профессор молчит. На этот вопрос он и впрямь не знает ответа — даже не пытается предположить.

Он покинул то место; только, похоже, оно до сих пор следовало за ним. Чтобы взглянуть в лицо глазами знакомой незнакомки — или незнакомой знакомицы.

— Что такое вечность? — она не спрашивает, она говорит, словно цитируя древний, некогда звучавший вопрос.

Он не может вспомнить, кто его задал: Токико, Мамия или, может, он сам.

Он хочет ответить так, как уже ответил однажды — языком науки, языком формулы, начерченной на черной доске. Но здесь и сейчас в этом нет никакого смысла.

Здесь и сейчас ответ должен быть другим. Однако Нэмуро не говорит, что, вероятно, никогда не сможет дать правильного ответа — если не дал его сразу. Скорее всего, это понятно без слов.

Они молчат — одну или две минуты, а может, больше.

— Что дальше? — Он задает вопрос так, словно тоже не рассчитывает на ответ.

— Я не знаю, смогу ли найти ее… — тихо и грустно говорит девушка. — Но ты намного ближе, чем я.

— Но как…

— Есть такая легенда. В ней человек, желавший вывести возлюбленную из царства мертвых, ни за что не должен был оглянуться — иначе та рассыпалась бы прахом и больше никогда не возвратилась к нему. Мне нельзя оглядываться, иначе то, что осталось у меня за спиной, поглотит меня. Но это — не твоя легенда.

— Я не понимаю, — он качает головой. Не понимать — для него непривычно и странно, точно так же, как идти куда-то без цели.

Девушка невесомо проводит пальцами по его щеке и плечу. Улыбается — как будто видит то самое: внутреннее тайное сходство между ними двумя. Он настолько удивлен этим, что даже не возражает.

— Оглянись. Найди нужный момент и оглянись. Всё просто.

Ее голос звучит, словно голос Мамии — тогда, на Арене Дуэлей — и Нэмуро чувствует дрожь — точно такую же, как тогда.

Но его мир не разлетается на осколки. Всё вокруг остаётся прежним — те же яркие краски, та же тишина и легкий привкус влаги в воздухе: похоже, собирается дождь, и надо поскорей вернуться в больницу. Он зачем-то бросает взгляд на бесполезные часы.

Девушка, похоже, всё понимает. Поднимает голову вверх, всматривается в облака. Ищет какой-то ориентир — или просто прикидывает, каково будет продолжать свой путь через дождь. Наконец, зеленые глаза вновь смотрят в лицо бывшему профессору. Губы раздвигаются в легкой, вежливой улыбке.

— Прощай.

— Надеюсь, ты найдешь ту, кого ищешь, — с усилием произносит он. Девушка не отвечает. — Она ведь ждёт тебя?

— Надеюсь. — Словно эхо от его собственного голоса.

Он ни о чем больше не спрашивает.

«Надеюсь». Она — незнакомка со слишком знакомым голосом — может надеяться. Нэмуро даже не помнит, каково это — если вообще когда-либо знал.

Он провожает взглядом эту странную девушку, пока та совсем не исчезает из виду. Словно бы просто растворяется в утреннем тумане, просачиваясь на другой слой реальности — оставив ему целый ворох вопросов и ни одного ответа.

Кто он? Тот, кто ищет — или тот, кому надо искать?

Орфей — или Эвридика? Или вообще никто, а девушка с ним ошиблась — таким, как он, легче поверить в совпадение и случайность, чем в линии судьбы.

«Что такое вечность?»

Отрицание принципа энтропии. Отрицание того, что всё — без исключения — со временем будет разрушено. Отмена каждой из возможных потерь — уравнение, придающее нужной переменной бесконечную длительность.

«Что такое вечность?»

Длительность одного мгновения. Бабочка в янтаре, чьи крылья не могут завершить взмах миллионы, миллиарды лет.

Настоящее всегда становится прошлым — и открывает путь в будущее. Одно переходит в другое, разрушаясь и возникая вновь, проходя через цикл, но никогда в точности не повторяясь.

Настоящее время — конечно. Такова природа реальности. Не просто формулы, которые можно опровергнуть при должном старании — точная истина, выраженная в числах. С каждой вспышкой пульсара, с каждым выбросом вещества из ядер галактик — оно течет, отмеренное неким высшим порядком.

«Что такое вечность?»

Настоящее продолженное время. Неотменяемое.

Разомкнутое кольцо причинно-следственных связей. Секунда, застывшая на часах.

Остановившееся мгновение, куда можно попробовать втянуть кого-то еще. Не спрашивая разрешения, не думая об отказе. Не понимая разницы — очень важной, очень простой.

Нэмуро стоит посреди парка и смотрит вперед, на линию горизонта.

Линию, которую не может пересечь ни один человек — но достичь которой стремится каждый.

Все ночи с какого-то времени похожи для него на единственную, изменившую всё. Сегодняшняя — не исключение.

Он лежит без сна на своей кровати — точно так же, как и тогда. Двадцать пять лет назад, день в день. Только сейчас его окружают не безвкусные в своей подчеркнутой роскоши апартаменты, положенные ему согласно контракту с Академией Отори, а скромный интерьер съемной комнаты. Стоило доктору сообщить, что его пациент здоров и дееспособен, администрация университета поспешила предложить Нэмуро и жильё, и место. От первого он отказался категорически, над вторым — обещал подумать.

Сложно возвращаться к научной работе спустя двадцать пять лет. Невозможно, сказали бы некоторые.

Но у него всё еще есть его интеллект. Его умение идти к цели, не отвлекаясь. Его работы, которые когда-то называли «опередившими время», и которые сейчас могут прийтись в самый раз.

Он мог бы прожить еще одну жизнь. Третью или вторую — смотря как считать.

Не так уж сложно привыкнуть к настоящему времени, которое тянется без конца, словно нить из клубка — или сон в летний полдень. Не так уж сложно вновь подобрать себе подходящего секретаря: девушку строго определенной внешности, которую спустя промежуток, лишенный времени, сменит другая — точно такая же.

В конце концов, у него есть всё.

Кроме будущего. Как бы он — талантливый притворщик — не обманывал себя самого.

Он проводит пальцами по своему юному лицу — словно слепой. Но не может извлечь из застывших черт никакого смысла.

Почему его время не желает снова идти своим чередом?

Он задает себе одни и те же вопросы, лежа в темноте, — и не находит ответа. Он не может найти его уже много дней (недель? месяцев?), точно так же, как когда-то давно бился над решением задачи, вовсе не имевшей решения для данной модели реальности. Решение, найденное затем, основывалось на древнем принципе обмена — а не на математической логике. Впрочем, теперь — в бесконечности настоящего времени, после жизни, — это не имеет значения. Теперь ничего, что случилось — навсегда, — не имеет больше значения.

Или?..

Он лежит без сна и вновь вспоминает недавнюю встречу в парке.

Девушка — он называет ее про себя "цветком", вспоминая нежный оттенок костюма, навевающий мысли о лепестках роз, — давала ему совет.

Слова отблесками пожара вспыхивают под прикрытыми веками, хотя сначала он вовсе не был уверен, что они сохранились в памяти.

"Оглянись. Найди нужный момент и оглянись".

Голос девушки — и отдающийся эхом голос Мамии, который не выходит прогнать, — повторяет ему эту фразу. И он распахивает глаза в темноте, а затем моргает — неожиданно, непривычно. Такого не было в плане; ход вещей спотыкается на этой мелочи.

Даёт возможность остановиться. На секунду, всего лишь, однако ее хватает, чтобы сквозь привычную схему тревожно блеснуло нечто иное. Оборотная сторона потёртой монеты.

У него нет будущего, но настоящее время — которое длится, длится и длится — одновременно означает, что прошлого — в привычном, обыденном смысле — не существует тоже. Ничто еще не осталось позади навсегда.

Он помнит всё. Токико — или всё же Утэна, девушка-чаша для девушки-цветка?.. — дала ему такую возможность. Но до сих пор он до конца не уверен в том, что всё помнит правильно. И каждая его бессонная ночь похожа на другую — единственную, изменившую всё.

Или, может быть, это — та же самая ночь?

На его часах не движется время, но невидимая стрелка вечной, повторяющейся ночи приближается к тому моменту, когда он — всякий раз — думает, будто кто-то может войти.

К тому самому моменту, где имеет смысл оглянуться.

У него нет будущего. И прошлого.

Но, возможно, есть выбор.

Он лежит в оглушительной тишине и подспудно ждёт, что кто-то может войти. Тихих шагов, непропорционально-огромного букета в тонких юношеских руках. Тихих слов, оставляющих в воздухе пьянящее послевкусие. И всего остального — привычной, уютной, удобной лжи.

Но Нэмуро помнит, что на самом деле к нему никто и не приходил. Значит, дверь, запертую изнутри, надо открывать самому.

Он делает глубокий вдох.

Закрывает глаза. И открывает снова.

Он открывает глаза. В маленькой съёмной комнате — всё по-прежнему, хотя прошла, похоже, целая ночь. По крайней мере, сероватый свет уже явственно просачивается сквозь окно — надо бы встать и распахнуть жалюзи. Во сне и без того было чересчур мрачно.

Прежде чем подняться с кровати, он вновь касается пальцами своего лица. Ежеутренний ритуал после воспоминаний — и ежеутренний, неудивительный результат. Ноль. Никаких изменений.

Пальцы пробегают по коже — гладкой, юношеской. Губы сами собой раздвигаются в ироническую улыбку — привычную для этого лица. Действительно. Никаких изменений.

Словно бы ничего не случилось где-то в глубине этой ночи.

Но Нэмуро не чувствует злости. На этот раз ему действительно всё равно — на этот раз ему действительно нечему удивляться.

В конце концов, мертвецы не стареют. А профессор Нэмуро действительно погиб при пожаре — сколько там ему было лет? Не намного больше, чем старшему из его студентов.

Он стоит у окна, глядя куда-то вниз — думая о том, что, похоже, откажется от предложения университетского руководства, — когда вдруг слышит стук в дверь. Дверной звонок не работает — бывший профессор экспериментальным путем разобрался еще в первый день; но это было неважно, поскольку у него не предвиделось никаких гостей.

Стук деликатный и вовсе не громкий, но всё равно оглушительным диссонансом разрывающий предутреннюю тишину.

Возможно, кто-то ошибся адресом. Так или иначе, Нэмуро меньше всего хочет объясняться с кем бы то ни было.

Но стук повторяется — настойчивее, чем раньше.

Видимо, он всё-таки должен открыть. Разумеется, только затем, чтобы сразу же выставить надоедливого посетителя.

У порога стоит незнакомая женщина в белой широкополой шляпе и темных очках.

— Простите? — вежливо — точнее, очень стараясь остаться вежливым, несмотря на недавнее пробуждение — и на всё остальное — бормочет бывший профессор, слегка нахмурив брови. Но отступает в сторону, давая ей пройти, прикрывая дверь следом — не вполне отдавая себе отчёт, почему. Возможно, дело в том, как она стоит — как держит себя: так, словно это она снимает здесь комнату, а он, Нэмуро — всего лишь гость, если не хуже.

Он всё же хочет спросить, что нахальная незнакомка здесь делает — по какому праву смеет нарушать чужое уединение, — но в этот момент она снимает очки.

На него смотрят темно-синие внимательные глаза. И он застывает на месте, приоткрыв рот. Он узнаёт этот взгляд, не может не узнать — даже спустя столько лет.

Теперь она снимает и шляпу. Волосы рассыпаются по ее плечам — темные, длинные, вьющиеся. У нее густо подведены брови, и губы накрашены темнее, чем должны быть. Строгий темный жакет вместо простого свитера с легкомысленной розой. Еле заметные, но безусловные возрастные морщины на всё еще красивом лице, и почти неразличимая родинка у края рта.

Она совсем не похожа на Токико. И всё же это она.

Никаких сомнений.

Теперь он по-настоящему удивляется, как мог принять за нее ту, с которой разговаривал и сражался в не-случившемся будущем (или стершемся прошлом) Академии Отори.

Он удивляется этому — но в то же самое время знает: суть остается прежней. Какой бы ни была она — кем бы она ни была — Токико всегда будет Токико. И никем другим.

— Ты не ожидал меня здесь увидеть, правда? — Она не двигается с места, просто смотрит на него: всё тем же знакомым взглядом. — Но я не могла не прийти. Именно сегодня. Прошло ровно двадцать пять лет. — Ему не нужно кивать или говорить "да". Всё ясно и так. Пришло время.

— Как ты нашла меня? — спрашивает он.

— Как только я перестала точно знать, где ты, это сразу же стало легче, — отвечает она, и он не знает, известно ли ей — помнит ли она — о том прошлом, которого уже-не-было, или просто отыскала удачную метафору его мнимой смерти.

Можно было бы рассчитать вероятность — или выяснить исподволь — только перед лицом ее чуть отстраненной уверенности любые возможные ухищрения просыпаются между пальцами, как песок. Оставляя под собой лишь обнаженную сердцевину – не золото, не алмаз.

— Ты победила. Ты всегда была права, а я — ошибался, — он говорит это глухо, опустив плечи.

— О чем ты?

— О вечности.

В ее глазах — узнавание.

— Твои исследования? Те самые?

Он кивает:

— Именно так.

— В таком случае, это больше не имеет значения, — спокойно говорит она. — На самом деле, неважно, что именно ты искал. По крайней мере, для меня это быстро перестало быть важным.

Он вспоминает, как сам определял себя: в то время, когда еще не встретил ни Токико, ни ее брата.

— Сухие дни сухого человека... — говорит он, словно декламируя строчку из стихотворения, продолжение которого позабыл.

Она качает головой, и в уголках ее губ прячется тень улыбки. Но только тень. Разумеется.

— И то, что было дальше. Ты ведь помнишь и сам.

Да, он помнит. Он помнит — хотя не обращал на это внимание, принимая, как должное — как следствие своей цели, а не первопричину.

«Что такое вечность?»

Вопрос повисает в воздухе, оставшись незаданным.

Она качает головой, глядя на него — и он без слов понимает, что Токико хочет ему сказать.

— «Стремиться» — не то же самое, что «найти», верно? — спрашивает Нэмуро.

— Я тоже поняла это не сразу.

— Но все-таки не через четверть века, — он издаёт звук, который должен бы быть смешком. Из-за отсутствия опыта получается не слишком удачно.

— Неважно, — она вновь качает головой. — Это совсем неважно, Содзи. Можно, я буду называть тебя так? Мой брат звал тебя по имени, когда мы с ним оставались вдвоем.

— Вот как... — на какой-то миг он безумно готов поверить, что мальчик — ее брат — где-то рядом; как всегда был.

— Посмотри внимательно, Содзи.

Но слышит он только один голос. Голос Токико.

Голос ее брата молчит.

Как и положено молчать мертвым — которым возвращает дыхание только память живых.

— Посмотри: кто здесь есть, и кого здесь нет?

Он смотрит. Рассветные сумерки освещают комнату, и в комнате нет никаких теней.

Она стоит перед ним — прямая, изящная, словно статуя, только куда более настоящая и полная жизни, чем он сам. Она стоит и ждёт, терпеливо, словно бессмертная богиня, способная веками хранить молчание. И у него есть все эти века — но Нэмуро уже знает им цену. Дать ответ необходимо теперь — или никогда.

— Знаешь… — тихо говорит он. — Я любил его. Твоего брата. Всё это правда. Я не хотел отпускать его — и тебя, но ты всё равно ушла. И он… он тоже ушёл. Навсегда. А я даже не заметил. На самом деле, это был только я. Везде и всегда. Я хотел вас – себе. На всю вечность.

Он говорит сбивчиво — как ни разу в жизни. Но отчего-то думает, что она услышит всё правильно — услышит то, что желает сказать здесь и сейчас бывший профессор Нэмуро.

— Мне жаль. Я должен был остаться и оплакать его. Перестать думать, будто он – будто оба вы – часть меня. А вместо этого — всё вышло наоборот. Всё вышло совсем не так. Прости, Токико. У него я уже не могу попросить прощения.

И на мгновение, прежде чем движение ресниц стирает образ прочь, он в последний раз видит перед собой не взрослую женщину, а мальчика, у которого его ложь отняла и облик, и посмертный покой. Мальчика, которого он — действительно ли любил? Или ему только казалось?

Знает ли Токико ответ на этот вопрос?

Он опускает голову, готовый встретить ее осуждение.

Но она по-прежнему не говорит ни слова — ее молчание окутывает комнату, словно мягкий пух или снежный саван. Совсем не похоже на то, какой должна быть тишина перед суровым приговором, но ничего другого с ее стороны нельзя ожидать. Нэмуро принимает это: он, весь. Свет и тень, смешавшиеся друг с другом.

Он неожиданно слышит странный, негромкий звук и едва не оборачивается, чтобы найти источник — хотя кроме них двоих здесь никого нет. Он не сразу узнаёт этот звук, сначала кажущийся совершенно незнакомым, и в то же время мучительно-близкий, как забытое, но необходимое слово. А когда узнаёт — недоверчиво поднимает руку к глазам, разглядывая запястье, словно препарат под микроскопом.

На его наручных часах деловито движется вперед секундная стрелка, торопясь совершить полный оборот.

Тик-тик.

Тик-тик.

Тик-тик.

Уголки его губ дёргаются в такт, и он с опозданием понимает, что пытается улыбнуться. По-настоящему. Так, как не умел, кажется, никогда.

Он поднимает глаза и смотрит на Токико.

На ее лице нет ни следа осуждения. Горечь, понимание, боль — тяжесть всех двадцати пяти лет, которые она прожила одна в своем мире — всё, что угодно: только не осуждение.

Она безмолвно встречает его взгляд, и в этот момент он окончательно понимает: его судья — не она. Не она — ее образ, всё это время живший в его сознании. Он лгал себе и судил себя, обвинив между делом и ее тоже. Избегая встречи с ней-настоящей, довольствуясь отражением в мутном зеркале собственной души.

Но сейчас он, наконец, обернулся. И может только надеяться, что время у него еще есть. Время, которое вновь бежит по его личным часам. Время на то, чтобы поговорить с человеком, который действительно мог бы — и даже хотел бы — его понять.

Если бы только Нэмуро не ошибался почти с самого начала.

Так много слов — целая исповедь — столько всего, что он должен был теперь ей сказать. Неизвестно даже, с чего начать: с маленьких песочных часов, с засушенной розы в бледной руке, или, может, с вездесущих кошек, всегда рассиживавших за окнами их с братом квартиры.

— Токико… — говорит он вместо всех этих слов, и его голос обрывается.

Она качает головой и что-то блестит у нее в глазах.

Слёзы.

Когда он в последний раз видел их? Когда в последний раз он смотрел — вот так?

Он знает ответ; теперь он может назвать время с точностью до часа, но вопрос подразумевает другое.

Вопрос означает пропасть, отделившую их от юности. Пропасть, на одной стороне которой остался он, выбравший бегство в ложную вечность, а на другой стороне — она, выбравшая кокон взросления.

Нэмуро смотрит ей в глаза и кивает. Приходит время последнего опыта, для которого у него нет формул. Всё приходится делать по наитию, но по сравнению с прошлыми экспериментами здесь нет ровным счетом ничего сложного или представляющего угрозу.

Он делает шаг; поднять ногу трудно, как если бы он брёл по колено в болотной грязи. Но он видит перед собой лицо Токико — ее глаза — ее слёзы, — и со следующим вздохом — со следующим поворотом секундной стрелки — с усилием завершает движение.

Он подходит к ней. Время растягивается, точно трос, а затем рвется с оглушительным треском.

Он подходит…

Он подошел.

У него в комнате не было ни одного зеркала – за полной ненадобностью, – но теперь он откуда-то уже знал, что увидел бы в отражении: немолодого мужчину, слегка сутулого от сидячей работы, вынужденного щуриться, потому что он уже мало что может разглядеть без очков. Он увидел бы морщины на вечно хмуром лбу — нестираемые следы размышлений. И, если попробовать приглядеться — густую россыпь седых прядей в светлых до белизны волосах.

Мир перед ним расплывался, но ее лицо и глаза он по-прежнему видел четко.

Он не спрашивал, что именно шептал ей некогда Председатель, замужем ли она и есть ли у нее дети — всё это не имело значения. Он не пытался узнать, чем она жила и что делала — для этого еще придет своё время. Как и для сотен слов, лежащих на его памяти грузом.

Сейчас нужно было что-то еще. Единственно верное для этой минуты.

— Я вернулся, — наконец, выдохнул он, и его губы не улыбались. Только в голосе можно было почувствовать что-то.

Токико молча кивнула и взяла его за руку.

За спиной бывшего профессора, бросив пригоршню лучей на стены, наконец — после затянувшейся темноты — взошло солнце.

Grey Kite aka R.L.

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• GreyKite
• Настоящее продолженное время