Черное и синее

---

Знаете, иногда человек просто не может что-то вспомнить. Сколько бы ни старался. Это что-то будто слабо шевелится у тебя в голове, как сон через пять минут после пробуждения, когда он кажется потерянным и неважным. Вот, например, восемь лет назад. Еще в той школе, место — высший класс, я попала туда только благодаря брату. Еще когда мне было тринадцать.

Вообще-то мой брат — это отдельный разговор, серьезно. Мои родственники — психи. Все херовы родственники — полные психи, а еще мы японцы. Тот факт, что мы психи и японцы, говорит о многом.

Мой брат встречался с той девушкой (и она тоже отдельный разговор), по крайней мере, в свободное время, когда он не учился по университетской программе в свои тринадцать лет, и не занимался фехтованием на национальном уровне, и не подвергался насилию со стороны учителя музыки, на что всем было наплевать, потому что уж такое это было место. Я пыталась его убить. Учителя, не брата; брат меня просто бесил, хотя я никогда не смогу сказать, будто не любила его. Так что я пошла — ну, не скажешь, что к психиатру, потому что в той школе их не было. Как таковых. К старшему ученику, который был еще большим идиотом-гением, чем мой брат, и ходили слухи, что с ним можно поговорить, если у тебя случилась, ну, такая вот проблема.

Теперь стоит повторить, что я из Японии. И раз уж что-то кажется мне ненормальным…

Тут и начинаются провалы в памяти.

Сеанс был такой: я сидела одна в лифте. Маленький табурет и зеркало, и я ничего не могла поделать, это было удивительнее всего, я просто начала болтать. Я говорила самую отвратительную правду. Прямо там, бездумно даже по моим меркам. Я как будто падала в самую отвратительную глубину, все становилось настолько плохим и гадким, как только возможно, пока лифт шел вниз. И когда он остановился, на стене была бабочка.

Тогда парень с розовыми волосами сказал, что я могла бы принести в мир революцию, и маленький мальчик пронзил мое сердце черной розой, и я уверена, что после случилась какая-то дуэль. И молочные коктейли. Что-то связанное с молочными коктейлями, и я почти поцеловала своего брата.

Кстати, поэтому я и не принимаю наркотики. Мне и без них неплохо.

Это все к тому, что недавно я встретила кое-кого с точно такой же проблемой.

Не с братом. С воспоминанием. Лифт. Розововолосый хмырь, бабочки, революция, все дела.

И я было думала, что уже восемь лет как вылезла из этого дерьма.

***

На пассажирском сидении она кажется миниатюрной. Я завожу авто.

Такацуки Сиори, которая старше меня на два года, выглядит на пять лет младше, одетая в официальный черно-белый костюм офисной леди. Короткие волосы с легким фиолетовым оттенком, большие глаза того же самого цвета, и она сидит, сцепив руки перед собой, точно маленькая девочка. И почему взрослые женщины в этой стране пытаются выглядеть так, словно им двенадцать?

Фиолетовый меня не удивляет. У меня синие волосы, я об этом упомянула? Каждая прядь, с самого рождения. Никто никогда не выяснил, почему.

— Чем ты занимаешься? — вежливо спрашивает она. — Я имею в виду, после того, как закончила академию Отори?

— Порно, — отвечаю я, пожимая плечами. — Стриптиз. Что угодно, лишь бы заработать. И я не закончила школу, я ее бросила в шестнадцать.

Она моргает, краснеет и смотрит в сторону.

— О…

Я трогаюсь с места и пару мгновений наслаждаюсь ветром. Моя машина, которую я люблю и в которой сама меняю масляной фильтр — это видавший виды старый кабриолет с заклеенным передним бампером и рок-н-рольными наклейками на заднем.

— Зачем тебе кабриолет? — робко спрашивает она.

— Мне нравится ветер. И это круто. — Я меняю передачу и выезжаю на автомагистраль. — Помню, как я однажды пошла на свидание с председателем, еще в школе, и у него был жутко сексуальный красный кабриолет. Да и вообще, ты видела этого мужика? Охеренный красавчик. Ездил как псих, зато с ним было весело.

Не то чтобы я ездила иначе. Я перестраиваюсь на скоростную полосу и ухмыляюсь.

— Председатель? — Она очень любопытна, очень осторожна, будто я упомянула о чем-то большем, чем какой-то мужик.

— Однажды вечером мы катались с моим братом. Это было как-то связано с той дуэльной фигней, в которую он влез. Председатель вытворял черт-те что на капоте. Мы, — убежденно говорю я, — ходили в охеренно ненормальную школу. Ты же это понимаешь, правда?

Она смотрит на меня, широко распахнув глаза.

— Он ездил на красном кабриолете, — медленно произносит она, — и носил белое с золотом, и показал тебе край света. А потом на тебе оказалось длинное платье, и ты въехала в небо по очень длинному пандусу, и вытащила меч из… кого-то?

Я моргаю.

— О, и ты тоже?

— Ох, господи.

— Я же говорила, охеренно ненормальная школа. Вау. Что за фигня у нас со средствами передвижения?

— Что ты делала? — спрашивает она через какое-то время. — В машине… Еще тогда.

Я ненадолго задумываюсь над этим.

— Пыталась сказать брату, чтобы он не вел себя как придурок. — Я пожимаю плечами. — Мне это никогда толком не удавалось. А ты?

Она смотрит в сторону и заливается краской.

— В той машине было горячо, — говорю я, — но не настолько же. Ясно, еще и горячий парень. Ты тоже трахалась с председателем?

Она слегка вздрагивает.

— Нет…

— Ха. Я думала, он переспал с половиной школы. Ему бы за это ничего не было.

— Я… Не с ним. С другим.

— Я его знаю?

Она мотает головой.

— Вряд ли…

— Погоди, с тем синеволосым? Я не о моем брате, а о другом. Как его вообще звали?

— Рука, — шепчет она.

Чуть ли не единственное, что я о нем помню — как он отталкивает ее, холоднее херова льда, прямо посреди школьного двора. Оставляет ее рыдать на земле перед всеми. В том месте такое случалось почти каждый день.

— Он мудак, — говорю я.

— Он умер.

— А. Ну, тогда я надеюсь, что он не умер мудаком.

— Он был не такой, — говорит она тихо и печально.

— Так зачем ты тогда говорила с тем парнем в лифте? Из-за этого?

Она качает головой и слегка горбится.

— Еще раньше.

— Ну и? В смысле, ты же хочешь об этом поговорить, правда? Мы поэтому тут вместе? Общие воспоминания о жутких лифтах?

— Я… Я плохо это помню.

— Ага, знакомая ситуация.

— Наверное… Наверное, я узнала, что… Ты помнишь Дзюри?

— Ее-то? — Капитан фехтовального клуба, фотомодель, все ученики и половина учителей ходили перед ней на цыпочках. Чертовски восхитительна. — Кто бы о ней забыл?

— Мы вместе выросли, мы всегда дружили, и, наверное, я узнала, что она… Любила меня. Не как подругу.

Я моргаю и наклоняю голову к плечу.

— И что в этом плохого?

Если бы Дзюри хоть на полсекунды намекнула, что хочет меня в любом виде, я бы вцепилась в нее руками и ногами.

— Потому что она была настолько лучше меня, — бормочет Сиори, и после нового вздоха всё как будто выливается из нее. — Потому что я думала, что это мерзко, потому что я этого не заслуживала, я заслуживала того, что сделал со мной Рука… Потому что так у меня была над ней власть, и это меня напугало, потому что я этого боялась, потому что думала, будто этого не хочу, но я не знала, я до сих пор не знаю, хотела ли я этого. Потому что я боялась, что кто-нибудь об этом узнает. Потому что я… Потому что я всем вру и делаю со всеми ужасные вещи, я всех использую, я не могу иначе, я просто хочу всего…

Я смотрю краем глаза на эту малышку и ее сумочку с «Хелло Китти» и смеюсь.

— Не волнуйся, солнышко, со мной ты не сможешь сделать никакой херни.

***

Она до сих пор переживает из-за того, нравятся ли ей девушки, ну ладно. Я предлагаю ей разобраться. Ясно же, что она этого хочет, в конце-то концов. Я предлагаю и задираю майку. Лифчик я не ношу.

Где-то две минуты она просто пялится на меня.

Стальная цепочка вокруг моей шеи, шесть браслетов и пять колец, пять сережек и штанга в одном ухе, восемь сережек в другом, короткие и жесткие синие волосы с длинной челкой — глаза, ресницы, брови (одна с кольцом), всё синее, как летнее небо. Это она уже видела. Если бы она присмотрелась, конечно, она бы увидела на моей майке бугорки от штанг в сосках, но она не присматривалась. Я такое сразу ловлю.

Впрочем, если б она и присмотрелась, через ткань не разглядеть переливающуюся синюю сталь. Как и кристалл цвета индиго на кольце в моем пупке.

Так что я окончательно сбрасываю майку и поворачиваюсь, чтобы показать ей татуировку. Стилизованная птица на моем крестце, ее зазубренные крылья раскинуты широко. Ну да, выглядит как дешевка, но все не просто так их заказывают — изгиб татуировки прямо над моим задом, там, где сужается талия, выглядит охеренно круто. Птица — это корень высокого и тонкого дерева, которое ползет вверх по моему позвоночнику, его ветви раскидываются на лопатках.

Никто не замечает бабочек сразу. Они едва прорисованы, всего лишь слабые линии крыльев, тел и усиков, черные пятнышки на моей белой коже. Маленькие белые бабочки, разлетевшиеся по моей коже.

— Это… Это было больно?

— Конечно, больно. — Я фыркаю и поворачиваюсь к ней. — Но оно того стоило. А это было еще больнее.

Я ухмыляюсь, сажусь и раздвигаю ноги. Это всегда притягивает взгляд — аккуратно подстриженный синий треугольник, маленькие стальные бусинки, выступающие вокруг моего клитора. Розы на внутренней стороне моих бедер, тонкие переплетенные стебли, расцветшие черным и синим, перистые лепестки почти касаются моих половых губ.

— Но, — добавляю я и смотрю ей в глаза, когда она поднимает взгляд, — это того стоило.

***

С девушками вроде нее можно сделать только одно.

Я прижимаю ее бедра к матрасу, она вертится и впивается зубами в костяшку пальца, а я покусываю ее тонкие гладкие ляжки, из ее горла доносится писк обиженного котенка, а я отлизываю ей до тех пор, пока она не намекает, слабо и смущенно, что кончила.

Я обмакиваю палец в ее слизь, провожу дорожку по ее бедру, и она судорожно вздыхает, а я поднимаю взгляд и смотрю в ее большие карие глаза.

— А ты думала, что кончишь только раз?

— Но я…

Я вставляю в нее два пальца, и после этого она уже слишком далеко, чтобы мне надоедать. Готова поспорить, ей никто никогда не сказал, что всё может быть так, и вот поэтому я ненавижу плохой секспросвет. Сколько лет без оргазма мне придется ей компенсировать?

Я забрасываю ее ногу себе на плечо и работаю ртом, пока у меня не начинает болеть челюсть, пока язык не начинает неметь. Пока она не кричит от удовольствия, беспомощная, пока не кончает так, что почти взлетает над постелью, пока не плачет, буквально плачет, потому что больше не может. Она смотрит широко распахнутыми глазами на звезды, нарисованные у меня на потолке, и из ее горла доносятся чуть слышные, порывистые всхлипы.

В конце концов я всё-таки поддаюсь жалости. Я делаю большой глоток воды и смотрю на нее, распластанную в полуобмороке на моих шелковых простынях, бледную, если не считать яркий румянец на ее щеках и груди, с невероятно твердыми сосками, промокшую и обмякшую. Маленькая белая блузка все еще висит на ее локтях, чулки спущены до колен. Я отставляю стакан на тумбочку из кованого железа (с вазой кожаных роз и ящиком, полным игрушек), обрызгиваю Сиори водой и смеюсь, а она извивается.

В такие моменты я мечтаю о видеокамере.

***

Я зажигаю сигарету, стараясь не думать о том, как мне хочется трахаться, и бездумно держу ее возле своего бедра. Разваливаюсь в сломанном старом кресле, широко раздвинув ноги, а дым клубится в воздухе. Эта девчонка в жизни не вела себя бездумно, даже когда она приходит в себя на моей постели, такая слабая, что едва может ходить, и, если честно, мне ее даже жаль.

— Ну что, — говорю я, когда пара сантиметров сгорает, — хочешь мне отплатить?

Вторую руку я держу на бедре, с большим пальцем над сухожилием, над розами и шипами.

Она садится, робко сдвинув колени, на краю постели.

— Я никогда…

— Конечно, ты никогда. Ты полжизни боялась одной мысли об этом, нет? Что девушка тебя хотела, хотела с тобой переспать, и что ты тоже могла ее хотеть. И это казалось грязным, ясное дело, но ты теперь взрослая, Сиори, ты можешь быть грязной, если тебе это нравится.

— Я… — Она выглядит так, словно отчаянно пытается хоть как-то меня опровергнуть. — Я так ее боялась. Это было неправильно…

— Херня.

— …что она хотела кого-то вроде меня…

— Вот этого не надо. — Я делаю затяжку и откидываю голову на спинку кресла, входя в роль королевы гламура. — Иди ко мне.

— Я любила его, — выпаливает она.

— И я уверена, что он был с тобой очень мил, пока не послал тебя нахер на глазах половины учеников, но это здесь при чем?

— Я не… Я не… Я не лесбиянка…

— Нет, конечно. Я тоже нет, так что всё в порядке. Иди ко мне.

Она подходит ко мне.

Я зажимаю сигарету между зубами и наклоняюсь над Сиори: она стоит на четвереньках и выглядит так, словно думает броситься с обрыва, и я придерживаю ее за талию и отвешиваю ей пару хороших шлепков по заднице.

— Это, — говорю я уголком рта, — за то, что ты считаешь себя куском дерьма. Перестань. — Один последний удар, она взвизгивает, как котенок, и я поглаживаю ее хорошенький розовый зад, смягчая боль. — Перестань и иди сюда, попробуй это.

Моя сигарета догорела, и я приминаю ее в пепельнице на столике рядом и улыбаюсь, потому что в окно светит золотое полуденное солнце, а красивая девушка стоит на коленях у меня между ног, и всё складывается отлично.

Она колеблется. Я запускаю пальцы в ее мягкие волнистые волосы и немного ей помогаю.

— Сильнее, я не сломаюсь. И мне нравится, когда за пирсинг немного дергают, не волнуйся. Ох, давай уже.

Ее рука на моей ноге в кольце из роз. Когда она отстраняется, чтобы вдохнуть, и вытирает губы тыльной стороной ладони, я протягиваю ей пальцы, чтобы она пососала их: это помогает ей втянуться. Я беру ее ладонь и направляю в себя. Объясняю, как согнуть пальцы. Выгибаю бедра и трахаю себя ее рукой, откидывая голову назад со стоном, когда она вновь берется за дело.

— А ты хороша, — мурлычу я. Объясняю ей, как внести разнообразие, где коснуться языком. Немного ободрения еще никому не повредило. Особенно если это позволит мне кончить, сперва легко, вздрагивая, затем сильнее, до реального удовольствия, от которого сносит крышу, особенно когда она ненадолго останавливается, будто думает, что должна перестать, если я ору.

Тогда она втягивается всерьез. Разбирается, как делать забавные штучки с пирсингом. И я кончаю так сильно, что пальцы на ногах сводит судорогой, так сильно, что смазка брызжет ей на лицо. Тогда она окончательно отстраняется, негромко пискнув от ужаса, и я перевожу дыхание и опускаю взгляд, видя, как она замирает в шоке, покраснев и слегка вздрагивая, и прозрачные влажные капли смазки блестят на ее коже.

Она японка, она не может увидеть беспорядок без того, чтобы ринуться убирать. И уж тем более она сама не может быть в беспорядке.

— Ш-ш. — Я глажу ее по волосам. Недаром дрочка на чье-то лицо в этой стране когда-то была наказанием. — Ш-ш, я же говорила, ты можешь быть грязной, это нормально.

Я поднимаю ей подбородок, наклоняюсь и медленно, медленно слизываю смазку с ее лица. Наслаждаюсь водянисто-сладким вкусом, целую ее закрытые влажные глаза, целую ее губы долго и неторопливо, пока мне не удается почувствовать каждую мою каплю на ней. Поднимаю ее с пола к себе на колени и обнимаю — маленькую, мокрую, голую, дрожащую.

— Тс-с. Ты в порядке?

— Да, — выдыхает она. — Мне…

— Понравилось?

Долгая тишина, и после нее — что-то вроде откровения.

— Да.

— Ну вот видишь.

***

— Мне просто… — начинает она чуть позже. — Мне просто кажется… Что могло бы быть что-то больше…

Я смеряю ее взглядом.

— Ты хочешь член?

Она сильно краснеет.

— Конечно, ты хочешь член. — Я пожимаю плечами. — Член — это хорошо. Поэтому у меня есть эта штука.

Эта штука из левого угла ящика в тумбочке. Блестящий синий силикон, достаточно эластичный, чтобы изгибаться как надо, о двух концах. Сиори выглядит так, словно штука собирается перелететь через всю комнату и сожрать ей лицо.

— Я… Я не…

— Я же говорила, ты можешь быть грязной, девочка.

Я вставляю головку себе во влагалище и копаюсь в ящике в поисках черного кожаного пояса. Член должен оставаться на месте и без пояса, но, по правде, я видела, как он летит через всю комнату, и не один раз. Еще никому не сожрал лицо, впрочем. Я надежно все закрепляю, пару раз, как парень, лениво поглаживаю член и улыбаюсь Сиори сквозь неровную челку.

— Ты хочешь, чтобы тебя уложили и трахнули, ясное дело. А я могу это сделать.

Ее легко уговорить. Она ложится в миссионерской позе, как хорошая девочка. Я задираю ей ноги, глажу живот и вставляю в нее два пальца. Как я и думала, любрикант мне нужен примерно так же, как и муж.

— Ш-ш, всё в порядке. Давай.

Она смотрит в сторону и судорожно вздыхает, когда я вхожу в нее на полную, пока не соприкасаются наши лобковые кости. Всхлипывает и широко раскрывает глаза.

— Совсем не плохо, а?

— Н-нет…

— И гляди-ка, — говорю я, слегка выхожу, снова вхожу, — мы трахаемся.

Она коротко смеется, а потом пытается сделать бесстрастный вид.

— Что, секс не может быть веселым?

Я снова трахаю ее, неторопливо, глядя, как сжимаются ее стопы в воздухе, позволяю движениям вталкивать головку в меня, и ухмыляюсь. Трахаю жестче, и она дрожит и вцепляется в простыни — она уже кончила слишком сильно, она сейчас чокнется. Я задираю ее ноги выше, зависаю над ней на четвереньках, мое лицо в сантиметрах от ее лица. Хватаю ее руки, прижимаю к матрасу и целую ее, долго и глубоко, и она целует в ответ, почти бездумно, почти забываясь нахер.

Я отстраняюсь, а она глядит на меня широко открытыми ясными глазами, и это одно из тех идеальных коротких мгновений, когда что-то щелкает. Связь. Моя с ней. Руки переплетены, влагалища сжимаются вокруг одной и той же игрушки.

Я поднимаю руку, дотягиваюсь до тумбочки, вынимаю из вазы одну из черных кожаных роз. Глаза Сиори распахиваются шире. Я кладу розу ей на грудь, между ее идеальными маленькими сиськами, чернильно-четкую на ее бледной коже. Прямо на ее сердце. Остаюсь на четвереньках над ней, замираю внутри нее, и ее глаза становятся огромными.

— У тебя нет другого выхода, — шепчу я, чувствуя ее горячее дыхание на моем лице, — кроме как принести в мир революцию.

— Путь для меня, — бормочет она после длинной паузы.

Я чувствую, как дикая ухмылка расползается по моему лицу, и я вцепляюсь в спинку кровати и трахаю Сиори, жестко, а она хватает ртом воздух.

— Ты, — рычу я, — приготовь свой собственный ёбаный путь.

Автор: Letterblade, переводчик: Atanvarnie

• Главная
• Фантворчество
• Фанфики
• Переводы
• Черное и синее